Донбасс: прошлые иллюзии и верные прогнозы. Часть V
2014-12-05 Włodzimierz Podlipski
Часть V О национализме, позитивизме и российском коммунизме
О национализме и позитивизме
В наше время положение о том, что национализм является светской религией или светским видом религии перестало вызывать размышления. В Германии его обычно произносят нейтральным тоном почти так же, как традиционные устойчивые выражения (пословицы). Но если хорошо вдуматься в это положение, то оно может открыть нам кое-что в субъективных стремлениях тех, кто втянут в Донбасскую войну.
Национализм является светской формой религии исторически, ибо в революционной Франции не культ высшего разумного существа, а культ нации был подлинным широким и почти всепроникающим культом. Национализм является в некотором роде раннебуржуазным и потому блеклым вариантом богостроительства. В национализме спекулятивное (теологическое) религиозное содержание совершает своё падение, но в нём же сохраняется религиозная форма. Потому национализм является светской формой религии и логически. Но национализм лишён понимания всеобщности даже в той форме, в которой это понимание развивалось в рамках классической христианской теологии до Мюнцера. Потому по сравнению с абстрактной универсальностью христианства или ислама национализм является шагом назад. Точно так же национализм не имеет никаких выходов на конкретную универсальность — научное понимание всеобщего, которое образуется прямым снятием религиозного, а не националистического мышления.
Из определения национализма как раннебуржуазного богостроительства следует его глубинное сродство с позитивизмом. И там, и там глубокое пренебрежение к теоретическому мышлению и болезненное внимание к рассудочным операциям на уровне эмпирии. Для безграничного мира как национализм, так и позитивизм предлагают в качестве единственно возможного или эффективного мышления то мышление, которое вырабатывает рассудок для операций внутри ограниченного стенами здания домашнего обихода.
Как для национализма, так и для позитивизма провозглашаемое мышление не только не достигает сущности, оно по сущности оказывается противоположно своим субъективным посылкам. У позитивистов внимание к эмпирии и абстрактно-материалистические тенденции приводят к абстрактному идеализму чуть не на уровне фетишистов, а у националистов внимание к проблемам своей нации приводит к тому, что их подлинное решение исключается из поля зрения. Подлинное же решение состоит не в ликвидации последственной (вторичной) кажимости или видимости, а в ликвидации тех условий, которые порождают эту кажимость, которые являются причиной. Отличение кажимости от причины - это важная функция теоретического мышления, которая одинаково чужда как националистическим идеологиям, так и позитивистским теориям.
Проведённый анализ сходства позитивизма и национализма как разных форм идеологии действителен в том числе в России и на Украине. Это сходство как и вообще общее (в категориальном смысле) вызвано не совокупностью совпадающих признаков, а тем, что обе формы идеологии отвечают на одни и те же потребности, формирующиеся внутри общественной ситуации. А эта ситуация такова, что она для огромных масс не только не даёт практики, снимающей теологическое мышление, но и делает некоторые элементы этого мышления необходимыми этапами на пути адекватного познания мира. Например на пересечении позитивистской гносеологии и националистической идеологии нашим взорам открывается такое явление как Rodzimy Kościół Polski. Не буду скрывать, что меня очень интересовало то, насколько серьёзно по субъективным ощущениям участников такого объединения совершается поклонение идолам. До того, как у меня нашлось время проштудировать соответствующие материалы, я полагал, что в этом объединении большинство его участников субъективно имело дело с исторической реконструкцией. Неожиданным открытием было то, что для них поклонение идолам не только с обрядовой, но и с теоретической стороны воспроизводит древнепольские условия. Говоря политическим языком, эти люди действительно настолько опущены, что их мышление близко к вариациям древнепольского варварского синкретизма. Поэтому и понимание целостности мира, которое в иллюзорном виде несомненно содержит христианская теология, для них не прошлый, а будущий этап теоретического сознания.
Рассмотрев фетишистское падение национализма, посмотрим на то, может ли он использовать более развитые теоретические формы. Думается, что тесная связь клерикальных и националистических кругов актуализирует этот вопрос. Попробуем понять, насколько органичены те клерикалы, которые снижают мировую универсальность религии до национальной универсальности. На первый взгляд это выглядит как догматическое падение, но в реальности с образованием национальных церковных организаций именно догматы универсальности за 2-3 века утрачивали всякое значение. А взамен их феодальный «национализм», выражающийся в угождении монарху, становился важнейшей и неотъемлемой составной частью церковной жизни. Неудивительно, что уже в Средние века христианство стало всеобщей формой, но всеобщей формой, которую наполняли разным содержанием разные общественные группы. Националистическое вырождение христианства не требует от системы догматов более глубоких преобразований, чем у Мюнцера. Но в отличие от теорий немецкого революционера, современные националисты ни в какой мере не обладают наиболее адекватным для своей эпохи сознанием с тех пор как Германия стала теоретической нацией, и её классическая философия была унаследована пролетариатом.
Итак, в рамках националистического вырождения религиозные теоретические формы христианства зачищаются от содержания и включаются в националистическую идеологию. В результате форма, выработанная в рамках иллюзорного понимания единства мира, очень плохо стыкуется с содержанием, которое выражает неиллюзорное разъединение мира. Возьмём, например, ярчайшую спекулятивную форму христианства — историю страстей и воскресения. Эту самую форму нетрудно разглядеть в таком безрадостном анекдоте, который мне случилось подслушать на Волыни ещё за несколько лет до Донбасской войны:
«Входить матуся до сина в кімнату. У кімнаті бруд, пакети зі сміттям. Син сидить біля комп'ютера.
Матуся (строго): Сергійку, прибери в кімнаті!
Сергійко (байдуже): Бандера прийде — порядок наведе».
Неожиданное содержание для теологической формы «Второго Пришествия», не правда ли? Подобная профанация повсюду. Точно так же позитивисты используют практические результаты теоретического мышления, часто отказываясь даже признавать его адекватность. Как позитивизм, так и национализм сильно понижают универсальность заимствованных ими теоретических форм. Сюжет воскрешения от «смертью смерть поправ»[1] сводится до … уборки пакетов с мусором. Точно так же и у позитивистов, вместо решения реальных проблем, вся мощь теоретического мышления используется только для того, чтобы подвергать зрящному отрицанию само теоретическое мышление. Помните, что об этом заметил Маркс?
«Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос».[2]
За рамками исключительной непрактичности националистических идеологий и позитивистских учений остаётся вопрос о том действительном содержании, которое они заимствуют у принятых теоретических форм. Например, идеологов с обеих сторон Донбасской войны всё ещё интересует, можно ли рассматривать Яроша как новое воплощение Бандеры. В рамках нашей темы исследовать основания такого сравнения будет не лишне. Для первоначального чувственного освоения вопроса попробуем найти относительно реальные сюжеты «второго пришествия». Рассмотрим историю «воскресения», которую даёт в романе «Хрыстос прызямліўся ў Гародні»[3] белорусский писатель Уладзімір Караткевіч. Там рассказывается сюжет XVI века про то, как артиста Юрася Братчыка, ставившего постановки на религиозные темы, голодные массы принимают за Христа. Художественная и идеологическая проблема, которую ставит автор, состоит не только в том, что в условиях безысходности массы цепляются за иллюзорное наполнение привычных идеологических форм. Главной заслугой автора является то, что он прослеживает превращение Юрася Братчыка в «действительного Христа», противостоящего своей конкретностью абстрактности мифа об историческом Христе[4]. Иными словами, идеологема оживает. Но отличие XVI века от современности состоит в том, что даже в своём сознании Ярош никогда не будет сближаться с Бандерой. В современности финансовая поддержка крупного капитала начисто исключает подобное чувственное сближение, ибо его нельзя с буржуазной точки зрения оценивать иначе, чем политическую бесконтрольность. Поэтому ни субъективно, ни объективно из Яроша Бандера не получится. Но при должном финансировании конечно из него может получится проводник фашистского террора. Вопрос лишь в необходимости таких мер для тех, кто «платит и заказывает музыку». А Юрась Бартчык, в отличие от Яроша, мнения кардинала почти никогда не спрашивал.
Неспособность чувственного проникновения в ситуацию иной личности вообще характерна для националистического мышления. В чём выражается это непонимание? Вероятно, читатель сможет понять это после нарочито гротескного примера на украинском материале: «... У 16 я вже мріяла, що по завершенню журналістської кар’єри стану диктатором (щоправда, моє уявлення себе у цій ролі обмежувалося винятково диктаторським вбранням – гламурним камуфляжем, черевиками Dr.Martin’s і модно заломленим беретом кольору морської хвилі). На той вік я була фізично й емоційно слабкою, хирлявою, а, як відомо, в диктатори тільки таких і беруть.
Робота диктатором у моїх мріях аж ніяк не суперечила щасливому шлюбу, народженню мінімум 4-х дітей, та вишиванню хрестиком ікон – вечорами, біля родинного вогнища».
Это свидетельство разочаровавшегося человека о прошлом состоянии своего сознания. По своей информативности такие свидетельства иногда не хуже, чем те сюжеты Сервантеса и Шекспира, которые подвигали Маркса глубже исследовать сущность денежных отношений уже на теоретическом уровне.
Не упуская из внимания фрагментарность националистического сознания нетрудно понять, почему для чувственности, воспитанной на классической европейской литературе, ряд воплощений Христос-Братчик смотрится трагически, а Бандера-Ярош комически. Поэтому же с обеих сторон Донбасской войны нет и не может быть никакого активного отношения к покинутым массам Донбасса, оставшимся в родных местах. Это активное отношение не только невозможно экономически. Что страшнее всего, оно почти невозможно и субъективно-теоретически. В лучшим случае, рассуждают просто, игнорируя те же мысли с иной стороны:
...Хто рэжа,
Таму не балюча.
Балюча — каго рэжуць.[5]
Тихий голос донбасских масс, —
— Цяжка жыць ваюючы.
Зрабілі межы... [6]
— этот голос и вовсе каждая сторона переделывает через апелляцию к агрессии другой стороны в «Воюйте за нас». Тем, кого нельзя использовать в качестве сырья для войны, предлагают другую логику, которая тоже исключает действительную субъектность:
На вогнішчы стала пячы.
На вуліцы вецер... бура...
— Трэба ўцячы,
Каб была цэлая скура.[7]
Но это беженская идеология. А из тех, кто остался, никто не может предложить быстрый выход из круга регулярных убийств. Потому что быстрого выхода нет. В теории это отражается господством плоской моральной точки зрения, которая по своей моральной природе выхода из донбасского горя совсем не предполагает:
А босыя ходзяць па попелу,
На Ўсход пазіраюць з надзеяй:
— Покуль што нам яшчэ цёпла,
Але мы вам ўспомнім,
Зладзеі!..[8]
Возможны ли для донбасских масс те теоретические и практические выходы из Донбасской войны, которые помогут выйти и из тех условий, которыми она порождена? Трудно сказать. Но уже есть те, кто делает первый шаг к выходу из ситуации в полном соответствии с нидерландским мыслителем Бенедиктом Спинозой и австрийским психологом Бруно Бетельхеймом. Этот первый шаг заключался в попытке эмпирически точно зафиксировать ситуацию вокруг и отделить её от своих же загодя готовых выводов, какими бы очевидными они не казались. Вот мнение донецкого школьника с нашим курсивом:
«Я не считаю, что что-то поменялось, когда <...> перестали стрелять. Как было, так и осталось. Любой может отнять мою жизнь. Я просто этого раньше не понимал, а теперь понимаю. Обстрелы прошли, опасность миновала, но в любой момент все может повториться опять. Я всё время об этом думаю. Страха нет, есть состояние безысходности. Вот обстрел — жди, когда он кончится. Может, для тебя он кончится сегодня или завтра. А может, прямо сейчас. Сделать всё равно ничего нельзя»[9].
Конечно, последнее высказывание входит в явное противоречие с деятельной природой личности, но именно поэтому мотив действовать ради того, чтобы такого не повторялось, может вывести донбасские массы гораздо ближе к практическому материализму, чем самые близкие к нему идеологические формы, уже бытующие на Донбассе.
Хотелось бы обратить внимание на неожиданную параллель между настроением донбасского школьника и самых передовых коммунистических элементов, скажем, Германии. «Сделать всё равно ничего нельзя», - таково то общее в философско-категориальном смысле, что составляет основу их понимания своей исторической роли. Но если невозможно совершать исторические деяния в составе исторического субъекта, то ничто и никто не запрещает по мере сил неуклонно готовится к такой ситуации, когда действовать в составе исторического субъекта будет не только можно, но и нужно. Поэтому «сделать всё равно ничего нельзя» не обязательно предполагает пассивную историческую позицию. Это может быть и материалистическое признание того, что надо усиленно готовиться к изменению положения. Собственно в Германии этим и занимаются: изучают «Науку Логики» и «Капитал», переводят сочинения сторонников классической линии научной философии, сохраняют актуальным свой научный и технический уровень, чтобы не отстать от той эпохи, когда нужно будет войти в состав исторического субъекта. Немцы очень любят рассказывать, что Томас Мюнцер был одним из первых революционеров, оценивших роль недавно изобретённой печатной технологии, а Маркс и Энгельс в главном переработали диалектику Гегеля всего через 20 лет после его смерти.
О позитивизме и российском коммунизме
Настроения «сделать всё равно ничего нельзя» сильны и среди российского политического коммунизма. Судя по всему, они являются не материалистическим признанием «сумеречного»[10] характера своей эпохи, а капитуляцией. О взаимном превращении противоположностей в российском политическом коммунизме почти никто ничего не слышал. Поэтому наращивать и поддерживать свою готовность к неожиданным историческим поворотам там никто не считает нужным. По свидетельствам, которым можно доверять, в России в коммунистической среде отношение к тому, кто изучил «Науку логики», «Капитал» или хотя бы «Всеобщую теорию развития», примерно соответствует отношению царизма к Чаадаеву. Напомню, что тогда царские чиновники, не имея никакой возможности опровергнуть многие его выводы, сочти за лучший выход фальсифицировать официальный акт о его недееспособности. В целом отвращение в российской коммунистической среде к диалектике во всех её формах колоссальное. Равнодействующий вектор последних 20 лет в коммунистическом движении России и Германии направлен в совершенно разные стороны. Сторонники «немецкой» линии (которой придерживаются также некоторые товарищи, как минимум, из Словакии, Польши, Эстонии и Литвы) подвергаются поэтому в России колоссальному давлению и почти травле. В этом смысле с ильенковских времён мало что изменилось. Позитивизм продолжает быть господствующим способом мышления, и если он признаёт некие угрозы себе, то разве только со стороны постмодернистов. Гносеологическая позиция большинства тех, кто хочет противостоять российской буржуазии, не сильно отличается от гносеологической позиции самой этой буржуазии. То, что эти отличия не были кардинальными, ясно любому, кто наблюдал их почти полное стирание в результате не самой навязчивой идеологической компании российских СМИ. Просто обе формы сознания (официальная и политически-коммунистическая) оказались всего лишь разными вариациями позитивизма. В одном случае неизбежно всплывающий у позитивистов «категорический императив» требовал укрепления частной собственности, в другом её умеренного ослабления. Как выйти за пределы частной собственности — этим не интересовался почти никто, ибо антипатии к диалектике, которая в политической экономии буквально совпадает с коммунизмом, были и остались общими. Тех, для кого мои доводы покажутся не убедительными я отсылаю к статье С. Н. Мареева «О советском «диамате» и перспективах свержения «царя на троне»». Есть и ещё одно, уже не теоретическое, а практическое свидетельство из России. Виталий Сарматов из редакции «Газеты коммунистической» (г. Пермь) свидетельствует, что чисто практическим количественным успехам его группа целиком обязана добросовестной попытке начала серьёзной теоретической работы. По ряду косвенных признаков можно заключить, что он знаком с организацией коммунистических курсов в Польше или Германии в середине прошлого десятилетия и потому своеобразное преломление этого опыта на местные условия нетрудно узнать в новых публикациях «Газеты коммунистической». Впрочем, платформы политического коммунизма коллектив авторов тоже пока не собирается покидать, хотя для многих коммунизм несомненно важнее политики. И это необычно здоровый для России настрой. Впрочем, с некоторым синкретизмом «Газете коммунистической» будут несомненно доставаться не только «пинки» со стороны «политиков», но и со стороны коммунистических теоретиков. Но с какой стороны при сохранении тенденции «пинков» будет всё меньше, а с какой всё больше - это товарищам должно быть ясно.
В одной из своих публикаций Виталий Сарматов открыто сравнивает два этапа деятельности местной коммунистической группы по критерию преимущественных форм работы: листовки+настенные надписи+демонстрации и основательную теоретическую работу. По итогам сравнения он замечает, что товарищеский внешний интерес к их работе и знакомство с новыми интересными людьми оказались связаны только с тем временем, когда они стали отдаляться от того, что по привычке в России ещё зовут политикой. Но, напомню, опыт Сарматова это исключение, дополняемое травлей. Потому перейдём к более типичным картинам.
Почти в самом начале Донбасской войны, ещё во время аннексии Крыма с российским политическим коммунизмом что-то произошло. Нельзя сказать, что это было замечено в широких кругах в России или к западу от Буга. Через труп того, что считало себя российским коммунизмом в остальной Европе просто переступили. Предпосылки этого складывались уже давно и в противофазе с мировым теоретическим развитием российские коммунисты действуют уже не первое десятилетие, но только сейчас ситуация потребовала перейти от игнорирования этого факта до его чёткого осознания. В этом скачке, который очень быстро проходит сознание всех тех, кто хоть немного знаком с тем, что называло себя российским коммунизмом, есть один очень важный момент, на который в России вообще не хотят обращать внимание. Завершившийся переход организованного российского коммунизма в свою полную противоположность является последним штрихом эпического полотна, основная мысль которого состоит в том, что нельзя сколь угодно долго и абсолютно безнаказанно игнорировать то, что поэты называют «мировыми законами», а учёные законами саморазворачивания субстанции.
В который раз перед нами разворачивается картина, подобная сцене Götterdämmerung из «Кольца небилунга» (Der Ring des Nibelungen) Вагнера. А проклятым смертоносным кольцом нибелунга для оппортунистов из политического Асгарда является в нашем случае позитивистская методология. В современном российском политическом коммунизме эта методология легко разворачивается например до прямого продолжения шулятиковщины, гапоновщины и экономизма. Теоретическое падение остатков российского политического коммунизма может означать завершение падения России как теоретической нации. Крах, который ещё придётся осознать как в Польше, так и на Востоке, по своим обстоятельствам заставляет припоминать пророков Ветхого Завета и Мюнцера. Тысячекратные предупреждения вновь не были услышаны, и грозный голос исторического процесса был заглушён успокаивающей музыкой, пока не превратился в органный рык заупокойной мессы.
Помимо образов книг пророков, крах российского политического коммунизма заставляет вспомнить и некоторые сюжеты из классической философской традиции. Что-то важное можно понять в современной ситуации в России в том случае, если попытаться обратиться к «обвинительным» материалам против Ильенкова. Его процесс, в отличие от процесса Сократа, так уже никогда и не случится. Ильенков самой высокой ценой предотвратил бесчестите своих сограждан. Но исторический процесс всё равно обошёлся очень невежливо с противниками классической линии, проведению которой посвятил свою жизнь Ильенков. Потеря разума была самым мягким наказанием из тех, которые случились. Другие ещё при жизни утонули в чёрных водах Леты и никто, кроме полуживых пленников пыльных архивов, их оттуда уже не сможет вытащить.
Мы зафиксировали всего лишь важные образы теоретического «преступления и наказания». То, что крах российского политического коммунизма является наказанием за гносеологические преступления, несомненно для всякого, кто пусть даже поверхностно, но знаком с теоретическим мышлением. Тем не менее, из классических сюжетов теперешняя ситуация не объясняется. Но и в обход их мы ничего не поймём. Попробуем найти какое-нибудь описание «ленинского одиночества». В Германии в один голос утверждают, что именно к этому классическому сюжету современная российская ситуация ближе всего. Итак...
«В один из осенних дней 1914 года, когда на западном фронте догорало первое большое сражение мировой войны, в библиотеке швейцарского города Берна работал скромно одетый посетитель, с виду русский. Беглым, но разборчивым почерком он записал в этот день в своей тетради: «Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из неё можно было бы извлечь. Каждой эпохе свойственны столь своеобразные обстоятельства, она представляет собой столь индивидуальное состояние, что только исходя из него самого, основываясь на нём, должно и единственно возможно судить о ней».
Эти слова принадлежат Гегелю. Посетитель швейцарской библиотеки был Ленин.» — так описывает классический сюжет советский мыслитель Михаил Лифшиц в статье «Нравственное значение Октябрьской революции». Уже из этого описания видно, что мы должны попытаться выявить особые черты современной ситуации.
Во-первых, падение произошло до начала мировой вооружённой борьбы.
Во-вторых, точная логическая картина падения была дана не менее чем за 40 лет до него самого в работах советского мыслителя Ильенкова[11]. Потому падение означает банкротство всех его противников.
В-третьих политический коммунизм в России оказался невозможен. Эта ситуация была угадана в нашей статье так:
«Можно предположить что и в России повторятся бессмысленные жертвы и фашистские путчи. Власть может захватить местная «Батькивщина», а коммунизм-агитирующий-болотников ждёт очередной, но на этот раз окончательный политический крах».
Предполагаемое совпадение всех названных факторов конечно не случилось. Пока что не случилось. Ещё не случилось. Но даже не взирая на это, кое-что актуальное в нашей грубоватой, если не сказать идеологической, гипотезе осталось. Например «бессмысленные жертвы и фашистские путчи» неизбежно сопровождают политические неурядицы в период полного отсутствия политического коммунизма. Следовательно, и для России эта перспектива актуальна, ибо никто не доказал, что её политическая система стабильна в наличных экономических условиях. Да и российские капиталисты с куда большими аппетитами, чем украинские, при случае организуют свой «Правый сектор» в куда менее травоядном виде. Наиболее реалистичный вариант продления санкций до конца 2016 года предполагает определённые изменения соотношения сил разных группировок господствующего класса. Кто может поручиться, что «власть не сможет захватить местная «Батькивщина»»?
Но вернёмся к трупу российского политического коммунизма. Это с его смертью был связан такой прогноз: «коммунизм-агитирующий-болотников ждёт очередной, но на этот раз окончательный политический крах». Выражение «окончательный политический крах» следует лучше пояснить. Не следует думать, что этим выражением мы описываем, например, распад соответствующих организаций. Нет, многие организации не только выживут, но и будут более политически успешны чем сейчас. Просто с коммунистическим движением, именно как организации, они отныне не имеют ничего общего. Ведь со стороны причин, а не эффектов-следствий, «преодолевать наличное состояние» они не собираются, а если говорить прямо, то не могут и не хотят знать как это делается. Единичные исключения в таких организациях собой и остаются. Ни в организации, ни в истории они не оставляют почти никаких следов. Но если политика остаётся без коммунизма, то логично предположить, что коммунизм остаётся без политики. Что же мы имеем с этой стороны? В этом смысле «окончательный политический крах» приобретает иное звучание как гегелевское отрицание-снятие. Поэтому когда мы писали, что «это поражение необходимо для того, чтобы в России смог победить простой и хорошо знакомый нам классический ленинизм», то имели ввиду именно такой вариант. Куда ближе к этому варианту практика Сарматова. Как политическая группа его товарищи несомненно терпят поражение, но со стороны коммунизма они только-только и научаются одерживать первые теоретические победы. А эти победы имеют хорошие перспективы в отличие от политических побед, которые в нашу эпоху вообще ни к чему хорошему не ведут, потому что современная Европа от Перми до Лиссабона по расстановке классовых сил - это не Латинская Америка. Если опыту Сарматова противостоит стремление к политическим победам, то нужно заметить, что субъективно повторенный тысячи раз (подкреплённый объективными условиями усвоения) смысл может воспроизвести движение, а субъективно повторенное даже тысячи раз движение не может само воспроизвести свой смысл. Если кому-то эта мысль покажется очень свежей или «крутой», то я могу огорчить такого читателя. Я старался не выходить за рамки пересказа одного важного сюжета из работы одного малоизвестного в России, но широко известного даже в академических кругах в Польше и Германии российского мыслителя. Работа эта называется «Что делать?», а её автор Владимир Ленин.
Заключение к серии очерков
Каковы же перспективы Донбасса? Мы попытались рассмотреть это сначала в двух статьях, а затем в настоящей серии очерков. Сильно или не сильно попало наше мышление в ход исторического движения, это будет судить читатель. Но в любом случае ничего хорошего втянутым сторонам обещать мы не можем в той мере, в какой правильно поняли совершающееся историческое движение.
На ўсходзе зардзелася неба:
Нібы золата, падаюць косы...
На зямлі... агнявыя палосы, —
Дзень новы, новыя ночы,
Век новы: агню, дыму, попелу...
Будзе шмат каму горача[12]
В таких условиях какой-то ретроспективный интерес представляет только начатая политическим переворотом эскалация субъектности, которая похоже, на какое-то время захлебнулась. Сначала немногие сделали что-то неэффективное на Майдане, потом многие сделали что-то неэффективное в Крыму. Уже после этого многие попытались сделать что-то поэффективнее в Донецке, а следствием этого стали куда более эффективные действия в военных пунктах Западной Украины. Вряд ли в ходе показанного развития событий нарастает их массовость, но несомненно нарастает их эффективность, а кроме того, общественная активность медленно, но уверенно приближается к пролетарским слоям, которые объективно вынуждаются отстаивать свои интересы в активной форме. Через 10-15 лет из этого может получится что-то очень хорошее, если конечно останется такой политический театр классовой борьбы как украинская государственность. А именно это уверенно прогнозировать и нельзя. Поэтому можно не сомневаться, что исторический процесс преподнесёт за следующий год ещё немало непростых вопросов, которые проверят наше диалектическое мышление и позволят узнать то, насколько нам получилось избавится от идеологий.
Церковнославянская цитата из канонических сборников православной конфессии.
Die Frage, ob dem menschlichen Denken gegenständliche Wahrheit zukomme, ist keine Frage der Theorie, sondern eine praktische Frage. In der Praxis muss der Mensch die Wahrheit, d. h. die Wirklichkeit und Macht, die Diesseitigkeit seines Denkens beweisen. Der Streit über die Wirklichkeit oder Nichtwirklichkeit eines Denkens, das sich von der Praxis isolirt, ist eine rein scholastische Frage.
(Thesen über Feuerbach)
По нашему мнению это одно из лучших произведений социалистического реализма в историческом жанре белорусской литературы.
Определение социалистического реализма из устава Союза Писателей СССР: «Социалистический реализм, <...> требует от художника правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в её революционном развитии. Причём правдивость и историческая конкретность художественного изображения действительности должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания в духе социализма.»
По роману был снят превосходный фильм с тем же названием, забракованный сусловцами.
В Польше интерес к роману Караткевіча был усилен недавним изданием перевода: Uładzimir Katatkiewicz „Chrystus walądował w Grodnie” (wyd. Oficyna 21, 2012) (обложку см. http://www.ravelo.pl/pub/mm/multimedia/image/jpeg/100078278.jpg)
Вопрос об историчности Христа оставлен за рамками этой статьи. Здесь подразумевается историческое наполнение мифа, а не историчность личности.
Міхась Чарот, «Босыя на вогнішчы»
Там же.
Там же.
Там же.
http://www.novayagazeta.ru/society/66246.html
Вспомним слова Гегеля про сову Афины, вылетающую в сумерках.
В особенности в книге «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма».
Міхась Чарот, «Босыя на вогнішчы».
Читатели спрашивают «Почему Чарот? Почему «Босыя на вогнішчы»? Ведь поэма рассказывает о совсем другом сценарии разворачивания классовой борьбы.»
Отвечаю: Картины были специально заимствованы из поэмы, описывающей ситуацию, прямо противоположную донбасской. Этим подчёркивалось, что один и тот же внешний вид могут иметь самые несходные ситуации и сближать их на основании внешности, по меньшей мере, глупо.