Лессинг и современность (Готхольд Эфраим Лессинг, его жизнь и его деятельность, их изложение Николаем Чернышевским в отношении к нашим современным проблемам). Часть 4. Ни Августов ни Медичи: Лессинг и Украина: Параллели и реминисценции.
2017-03-07 Mikołaj Zagorski (текст), Dominik Jaroszkiewicz (перевод с польского и выбор цитат) (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Часть 4. Ни Августов ни Медичи: Лессинг и Украина: Параллели и реминисценции.
«Надобно заметить одну черту Лессинга, о которой уместнее всего сказать по случаю «Гамбургской драматургии», произведения, начинающего собою эпоху справедливого уважения немецкого народа к самому себе. Писатель, деятельность которого пробудила в Германии патриотическую гордость и самое чувство национальности, был решительный космополит и стоял в отрицательном отношении к понятию национальности».
Приведённое короткое замечание Чернышевского, несомненно, одно из важнейших в его теории теоретической нации. Август Бебель[1] не зря предупреждал, что патриотизм бывает смертельной болезнью не только для тех людей, которые ему поддаются, но и для целых наций. Хотелось бы напомнить, что Чернышевский, несмотря на некоторые уступки патриотической идеологии, был сторонником независимости Польши и самоопределения Украины; что подобным же образом определял свою политическую линию Ленин; что Эдвард Дембовский пытался присоединить русские народности Малой Польши и Галичины к социальной революции; что Марек Семек пытался заложить немецко-чешско-польско-советский союз для продолжения развития диалектической логики по указанному Лениным направлению. Никакого ограничения заботами, возникающими в чисто украинской гносеологической конъюнктуре не можем мы увидеть у Босенко и Канарского. Все эти факты, которых можно собрать больше, нуждаются в том, чтобы мы сопоставили продуктивность эпох их происхождения с теми эпохами, когда даже политический коммунизм стал поддаваться на патриотические лозунги в Польше, России, Германии, Чехии на Украине и Белоруссии.
Патриотические нации очень часто бывают необыкновенно слабы. Патриотическая Пруссия на глазах развалилась от вторжения войск Наполеона. Межвоенная Польша со своим патриотизмом, насаждаемым через школы развалилась от гитлеровской интервенции менее чем за две недели. На пике патриотического подъёма Украина готова была развалиться от наплыва нескольких тысяч российских туристов, приехавших «на территорию АТО». События, случившиеся после наводнения в Новом Орлеане наглядно показывают что бывает с накачанными патриотизмом гражданами США когда государственный аппарат тормозит или вовсе прекращает свою деятельность. Как отмечает один мой знакомый, сравнительная успеваемость по патриотическим дисциплинам в школе хорошо показывает то какая страна сдастся вооружённому вторжению быстрее. Встречались сведения, что патриотические дисциплины введены примерно на тех же основаниях что в Польше, в школьное расписание украинских и российских школьников. Если это действительно так, что появление нового поколения школьников может со стороны массового отторжения патриотизма облегчить политическое начало социальной революции. Иметь дело с блоком «львовских орлят», юнкеров петербургского Зимнего двора и «героїв Крут» конечно проще, чем с хорошо вооружёнными дивизиями СС, чьей опорой является подкормленный интерес грабежа, а не голая патриотическая идеология. Поэтому неслучайно первой жертвой немецких патриотов стали австрийские патриоты. Ведь без непрерывных возрастающих захватов ненецкий патриотизм уже в 1940 году мог бы превратиться в грозный, но нестойкий аналог санационного режима или Центральной Рады. Поэтому при наличии достаточной внешней экспансии российский режим сейчас, подобно современному украинскому или межвоенному санационному, может очень быстро закончить своё существование. Точно также как никакой заметной внутренней мобилизации не могла выставить Пруссия в 1800-х годах против Наполеона. Как не смогут обеспечить никакой массовой мобилизации США, где одних полностью неграмотных вместе с не умеющими понимать смысл бытовых надписей около 50 миллионов. Очень сильно всякому действительному теоретическому доверию и революционному единству к востоку от Буга мешает российский партикуляризм. Чернышевский прямо назвал прусский партикуляризм причиной падения Пруссии от наполеоновского вторжения. Прошу прочитать нижележащий отрывок в его переложении на день российской независимости, который отмечается несколько раньше дней независимости многих российских соседей. В частности, Чернышевский отметал об эпохе появления партикуляризма крупнейшего осколка некогда существовавшей всегерманской политической общности: «До того времени они мало думали об отечестве, но когда думали, то всё-таки отечеством представлялась им Германия; теперь отечеством они стали считать Пруссию, равнодушно и нагло отзываясь о Германии, до которой не хотели иметь никакого дела. Вместо прежнего, хотя слабого, чувства национального единства, в значительной и сильнейшей части немецкого народа явилось положительное отчуждение от общего отечества, в других племенах - вражда к этому отчуждающемуся, соединённая с унизительным сознанием собственного бессилия».
Другая яркая политическая параллель, находимая в статьях Чернышевского про Лессинга скорее относится к России-1991, хотя и Украина-2016 немало подходит к показанной картине, за исключением разве того, что ни один украинский президент никогда не был весомой фигурой международной политики.
«Вся надежда Карла-Альберта была на новую помощь от Франции, и он, государь, принявший титул германского императора, высший титул во всём европейском мире, обращался с самыми униженными просьбами не только к французскому королю, но и к кардиналу Флери, управлявшему делами: он писал к Флери в таком тоне, какого постыдился бы даже вельможа французского двора, просящий какой-нибудь должности. Вот отрывок из одного из этих писем, с негодованием приводимый Шлоссером:
«Уверенный в милостях его величества (короля французского), исполненный надежды на дружбу вашего высокопреосвященства (кардинала Флери), я питаю убеждение, что первым делом моим должно быть - броситься в объятия его величества, в котором я вечно буду видеть единственную мою опору и единственную мою помощь, и высказать вашему высокопреосвященству мысль мою, что настоящие обстоятельства могут быть источником величайшей славы для вашего министерства, так как вы можете преувеличить могущество короля, уменьшив могущество династии, издавна с ним соперничествующей, и с тем вместе вознаградить верность союзника, которого постоянная преданность французскому дому известна вам. На замечание вашего высокопреосвященства я признаюсь, что вера моя в короля не была ошибочна, потому что первые мысли его величества обратились на меня, с выражением желания его величества возвести меня, если то возможно, на императорский престол...»
И так далее, в том же униженном тоне. Флери, как и следовало, отвечал на эти презренные мольбы сухо и сомнительно, читал назидания претенденту, без церемонии говорил ему, что если французский король помогает ему, то он должен считать это за величайшую милость, не обещал ему ничего верного, заставляя его снова умолять и унижаться, наконец, послал к нему своего агента, который распоряжался в Мюнхене так, как римские проконсулы распоряжались во владении союзных Риму царей пергамских или египетских».
Ещё одно замечание Чернышевского касается официального или добровольного насаждения форм культуры, добытых в иных условиях, в частности, иными нациями. Вот мнение российского мыслителя о том, какие влияния могут для образовывающейся теоретической нации быть благотворными или небесполезными:
«Мы видели, что подражание французам в жизни, подражание французам и англичанам в литературе не имело для Германии никаких следствий, кроме дурных, - это потому, что подражание всегда бывает внешним формализмом, убивающим дух, а подражателями бывают только люди ограниченные, лишенные мысли, лишенные собственного содержания. Но кроме внешнего формалистического влияния одного народа на другой есть другое влияние, живое и плодотворное, состоящее в том, что успехи народа, стоящего на высшей степени развития, служат предметом размышления для живых людей другого народа, отставшего на пути развития. Эти люди, занятые мыслью о средствах помочь своему народу, находят в жизни других наций примеры, которыми облегчаются их собственные соображения, находят факты, которыми пользуются они как доказательствами для убеждения массы в необходимости и возможности улучшений, требуемых положением нации. Все народы, двигаясь вперёд при помощи успехов, совершенных более счастливыми их собратами, всегда сначала подчинялись формалистическому влиянию, потому что форма понятнее содержания для неразвитого человека; но потом, когда умственные сношения становились теснее, благодаря формалистическому сближению, начиналась возможность вдумываться и в содержание цивилизованной жизни, формы которой были уже известны. Тогда иноземное влияние переставало быть противоположно народной жизни, - напротив, при помощи уроков и истин, выработанных жизнью собратий, народная жизнь быстро развивалась, - развивалась сообразно собственным потребностям и условиям, то есть вполне самостоятельно, так что исчезал всякий след умственной зависимости от других народов именно в то время, когда сближение с ними начинало приносить обильнейшие плоды».
Как отмечал Эрих Вайнерт, переводивший выдающихся украинских и российских литераторов для немцев, самая заметная и самая выдающаяся черта сближает Лессинга и выдающихся деятелей украинской литературы - их отвержение всякого заискивания перед панами, их опора на расширение и углубление сознания и активности своего народа. Немецкая литература, подобно украинской, не имела высоких покровителей. Во времена Котляревского уже была украинская словесность, но не было украинской литературы. До Радищева не было российской литературы, до Калиновского белорусский язык был не более чем устным наречием, потерявшим письменное хождение. Но лишь в Германии литература очень быстро создала теоретическую нацию. Процесс был исторически молниеносным и, несмотря на условия своего века, он был едва ли не быстрее чем процесс образования теоретической нации на основе украинской советской литературы. Неудивительно, что для Чернышевского немецкий предфилософский духовный процесс представляет особенный интерес. Около 1857 года, когда были написаны главы о Лессинге, Чернышевский, скорее всего как заработок, переводил с немецкого языка исторические сочинения Шлосснера и Гервинуса. Короткие выписки из их работ он предоставляет критическому суждению читателя. Очевидно, что историки-идеологи немецкой буржуазии выразили весьма узкий взгляд на духовный, и гносеологический в частности, процесс Германии 1750-х - 1830-х годов, но всё же остаётся надеяться, что читатель увидит правомерность сравнений, помня о классовой ограниченности взгяла немецкий историков.
Итак, Гервинус: «Наша поэзия в прошедшем столетии имела необычайное влияние на все отрасли жизни и науки. Лессинг преобразовал всю нашу умственную жизнь; Гете и Шиллер для общего развития национальной жизни имеют ещё более важности, нежели для поэзии. Ни Лопе де Вега и Сервантес, ни Шекспир и Корнель не имели такого сильного влияния на стремления умов, как эти поэты. Такая поразительная особенность нашей литературы происходит от того, что у нас она наполняла всю жизнь народа.
В одно время с Шекспиром Англия имела Елисавету и возрождающееся национальное могущество; Сервантес и Лопе писали в то время, когда Карл V и Филипп II держали в своих руках всесветное могущество; Расин и Корнель, когда Людовик XIV всё помрачал своим блеском. Поэзия не могла сравняться тогда силою с великими событиями национальной жизни.
У нас было не то. Во время Лессинга, Гёте и Шиллера, мы, немцы, не имели (как не имеем теперь) ни политической истории, ни государственной жизни; мы имели только литературу, науку и искусство».
Имеет ли сейчас Украина нечто кроме её сужающейся до незаметности науки с заметными былыми достижениями, кроме её литературы европейского масштаба с двумя классиками мировой литературы, кроме гносеологического наследия её теоретиков, оказавшегося изолированным в тех границах, которые они вполне обоснованно считали недостойными столь яркого проявления?
Есть ли у Украины за последнюю четверть века заслуживающая внимания политическая история? Может ли её государственная жизнь вдохновить передовые силы соседей на переустройство по образцу? Ответы очевидны. Остаётся только сравнить современнео украинское положение с тем положением, которое было в лоскутной Германии, разгромленной наполеоновским нашествием. Нужно при этом помнить и главное отличие - откуда бы не пришло на Украину вторжение, интервент не будет носителем прогресса - все соседние страны представляют из себя режимы до мелочей подобные украинскому и отличающиеся деталями отношений собственности, но не её господствующей формой - финансовой частной буржуазной собственностью.
На что можно надеяться украинцам? Куда можно им направлять свои действия, чтобы они не пропали в истории? Стоит для начала посмотреть, что Германия смогла выбраться и из большего проавала. Гервинус продолжает мысль:
«Великие результаты создала наша литература, и создала их единственно собственными своими силами. В истории нет явления величественнее переворота, произведённого ею, этого переворота, которому исключительно обязаны мы нашею новою жизнью. Литературное движение поставило наш народ в ряду великих наций; литература не только создала у нас совершенно новое просвещение, но создала также и новый государственный порядок, новый образ всей нашей жизни». Чернышевский прерывает здесь патетическое цитирование. Он видит в развитии мысли классовую ограниченность Гервинуса. В другом месте мыслитель, теоретическая нация которого во многом его трудами встала за 30 лет (1830-е - попытки ревизии Геегля Белинским - 1863 - заключение Чернышевского и его полное отстранение от публики) сам излагает без цитат Гервинуса существо процесса появления немецкой теоретической нации:
«В пятьдесят лет литература совершила для прочного блага немецкого народа более, нежели когда-нибудь было совершено всеми другими общественными силами для какого-нибудь народа во сто, в двести лет. Немецкая литература застала свой народ ничтожным, презренным от всех и презирающим себя, не имеющим даже никакого сознания о своём существовании, грубым до средневекового варварства в одних слоях, развращённым <...> в других слоях, ничего не желающим, ничего не надеющимся, безжизненным. Она дала ему сознание о национальном единстве, пробудила в нём чувство законности и честности, вложила в него энергические стремления, благородную уверенность в своих силах. В половине XVIII века немцы, во всех отношениях, бы ли двумя веками позади англичан и французов. В начале XIX века они во многих отношениях стояли уже выше всех народов. В половине XVIII века немецкий народ казался дряхлым, отжившим свой век, не имеющим будущности. В начале XIX века немцы явились народом, полным могучих сил, - народом, которому предстоит великая и счастливая будущность, - народом, готовым дать начала обновления для всех других европейских народов, если бы тот или другой из них нуждался, в посторонней помощи для своего обновления. Всё это совершила литература, наперекор бесчисленным препятствиям, без всякой посторонней помощи, и Шиллер имел полное право прославить немецкую поэзию за то, что ею возвеличен немецкий народ и никто не делит славы этой с немецкими писателями.
«Не было у нашей литературы ни Августов, ни Медичи, не ободрял и не поддерживал ее никто. С отрадною гордостью может сказать немец, что самому себе обязан он всем, в чём ныне честь его»,
Kein Augustisch' Alter blühte,
Keines Medicäers Güte
Lächelte der deutschen Kunst;
»
Каждый раз когда приходится перечитывать «Немецкую музу» Шиллера, мне вспоминаются почему то вслед за «
Kein Augustisch Alter blühte,
Keines Mediceers Güte
Lächelte der deutschen Kunst,» слова из другого стихотворения на другом языке другой соседней с Польшей страны, которое прославляет те же тенденции, что мы находим в жизни Лессинга, но только в более демократичном виде новой эпохи, позволившей мыслителям не искать работы у панов. Стихотворение это «На столітній ювілей української літератури»:
Ніхто їх не брав під свою оборону,
Ніхто не спускався з найвищого трону,
Щоб їм уділяти хвали.
Чоло не вінчали лавровії віти,
Тернів не скрашали ні злото, ні квіти,
Страждали співці в самоті;
На них не сіяли жупани-лудани,
Коли ж на руках їх дзвеніли кайдани,
То вже не були золоті...
August Bebel, Kobieta i socjalizm, Kraków, 1907, wyd. II. ↩︎