Писатель и человек
2015-11-09 Людвиг Фейербах
Имя Людвига Фейербаха обычно упоминается как имя философа, оказавшего решающее влияние на воззрения Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Лишь изредка о нём говорят как о самобытном мыслителе, проделавшего титанический труд в деле изложения истории философии, борьбе с религиозными предрассудками, теоретика любви как основы подлинно человеческих отношений.
Ещё реже говорят о нём как о писателе, что вовсе уж странно: ведь желание быть им двигало Фейербахом всю жизнь. Будучи человеком, обладающим незаурядным умом, он с юности был захвачен огнём передовой мысли, стремлением всегда и во всём разбираться до конца, не считаясь ни с каким авторитетом, кроме самой истины. В 1830 году, когда Фейербаху было 26 лет, он, будучи уже преподавателем Эрлангенского университета, анонимно издал книгу «Мысли о смерти и бессмертии», в которой решительно восстал против религиозного догмата о вечной загробной жизни. Он заявил, что человеческая жизнь только тогда бессмертна, когда она воплощена в духовном наследии умершего, оставленном им для других людей. «Ты меня спрашиваешь, что я такое?» - писал Фейербах. - «Подожди, когда меня не будет».
Очень здравая мысль, скажите вы. Мы согласны. К сожалению, немецкая общественность и её правоверные власти в те времена считали иначе. И когда через два года авторство работы вскрылось, Фейербаха отлучили от кафедры - незамедлительно и безвозвратно.
Ситуация была крайне сложной - Фейербах стал persona non grata в философских и научных трудах, его слово потеряло вес для учёной публики, и он больше не мог зарабатывать на жизнь любимым делом. Вот как писал об этом Бернард Быховский в своей работе «Людвиг Фейербах» в 1967 г. (здесь мы обильно процитируем её, поскольку никто не смог бы рассказать лучше):
«Перед подвергнутым остракизму двадцативосьмилетним философом встал неизбежный вопрос: что же дальше? куда приложить свои силы и знания? где найти выход умственной энергии? наконец, откуда взять средства к существованию? Тем более что в 1833 г. он потерял своего отца. Фейербах старался приободрить себя, когда писал брату о том, что мир велик и если не в Германии, то где-нибудь в другой стране или на другом континенте найдется ему местечко, а может быть, и времена переменятся. Но времена не спешили меняться. Средств для переезда за границу не было. Фейербах готов был наняться куда-нибудь домашним учителем, что позволило бы ему продолжать занятия философией. «Ведь господствующая, все остальное перевешивающая склонность во мне, - писал он сестре в 1833 г., - как показывает моя жизнь, это склонность к научным занятиям, к духовному развитию...». Но ничего подходящего, что позволило бы удовлетворить эту естественную для него первую жизненную потребность, не находилось.
Оставался один путь - ненадежный, полный превратностей, но все же открывавший творческие перспективы путь самостоятельного писателя. И Фейербах пошел по этому тернистому пути. Свои раздумья об избранном им призвании он изложил в изданной в 1834 г. небольшой книжке «Абеляр и Элоиза, или Писатель и человек». И хотя эта книжка вносит мало нового в теоретическое развитие его идей по сравнению с «Мыслями о смерти и бессмертии», она в высшей степени характерна для понимания склада его мышления, для проникновения в строй его личности. Лейтмотив книги - нераздельное единство писателя и человека, воплощение личности в ее творении. «Нельзя уже здесь различать между человеком и писателем, - писал он впоследствии одному из своих друзей, К. Байеру, - книга - это человек, а человек - это книга. Что ты есть, то ты думаешь; что ты думаешь, то ты есть». Один из тех, кому Фейербах послал экземпляр своей книги, выразил недоумение по поводу ее заглавия: ведь в книге ничего не говорится об Абеляре и Элоизе? Он ровно ничего не понял в этой книге, где безграничная привязанность, безраздельная любовь средневекового мыслителя служит символом неразлучности писателя и человека, разума и чувства. Все написанное Фейербахом в продолжение его жизни может служить иллюстрацией этого единства».
И не только этого. Мы считаем, что вообще вся жизнь Фейербаха является иллюстрацией его бесконечной скромности, мужества и самоотверженности, готовности идти вслед за своими идеалами до самой победы, вопреки порицанию, бедности и отчаянию. Вместе со своей женой, он до самой старости безвыездно жил в комнатушке флигеля фарфоровой фабрики, в забытой богом деревне Брукберг, продолжая трудится над своими текстами с невообразимым усердием - хотя печатали его мало, а в обществе если и вспоминали, то лишь для нападок и клеветничества. А когда теория Маркса и Энгельса, впитавшая в себя все лучшее из воззрений Фейербаха, дала толчок созданию новой социал-демократической партии, сам Фейербах вошёл в эту партию на правах рядового члена, - хотя имел полное право сказать, что без него ни партия, ни вообще научный коммунизм не были бы возможными, и потребовать себе место в президии. Это блестящий пример великодушия и бескорыстия человека, прошедшего через все круги ада, но не изменившего своим идеалам: в то время, когда создавалась партия, Фейербах был уже старик.
Сегодня мы предлагаем нашим читателям фрагмент этой книги - «Абеляр и Элоиза или Писатель и человек», - вышедшей в издательстве «Мысль» в 1967 году под названием **«**Писатель и человек. Собрание юмористически-философских афоризмов». Насколько нам известно, в интернете до сих пор не существует электронной версии этой работы, как и вообще множества работ Фейербаха. И нам очень жаль, что в нашем журнальном формате мы можем опубликовать её только частично, да ещё и опустив предисловие автора. Ведь стиль произведения прекрасен: яркий, высокопоэтичный слог вкупе с неповторимым юмором производят неизгладимое впечатление, вдохновляющее и окрыляющее читателя, а содержание работы не устарело нисколько. За эту книгу Фейербаха часто называли «оптимистическим Ницше», а внимательные читатели не смогут не отметить также некоторой её схожести с поэзией Лотреамона. Но мы надеемся, что с помощью этого небольшого отрывка сможем пробудить у наших читателей желание откопать в местной библиотеке собрание сочинений Фейербаха, где «Писатель и человек» до сих пор заточён в пыльном забвении.
Василий Губанов
[...]
По-немецки слово «мысль» (der Gedanke) мужского рода.
С книгами у нас обстоит дело так же, как и с людьми. Хотя мы со многими знакомимся, но лишь некоторых избираем себе в друзья, в сердечные спутники жизни.
Знакомые приходят и уходят, а друзья - нет. Книги, ставшие нашими друзьями, никогда нам не надоедают. Они не изнашиваются от употребления; они воспроизводятся все вновь, как и сама жизнь; наслаждение, доставляемое ими, неисчерпаемо.
О способных людях мы позволяем себе судить лишь после долгого общения с ними; но о подавляющем большинстве других мы судим тотчас же после первого с ними знакомства, и притом следующим образом: мы вовсе не желаем знать их. Так же обстоит дело и с бесчисленными сочинениями: уже по прочтении первых страниц мы закрываем их навсегда. Мы столь же мало способны наслаждаться ими, как видом дохлых мышей и крыс или лизанием слюны других людей, если бы мы даже и думали подобно грешным монахам купить себе ценой таких истязаний вечное душевное блаженство. Суждение от противного «Я не могу, я не желаю» является часто и здесь наиболее обоснованным суждением, суждением разума.
Те же аффекты, что и люди, вызывают в нас книги, только воздействие их более абстрактно. Почему? Да потому что книги - усопшие души людей, у которых если не больше, то по крайней мере столько же жизни и силы, как и у живых людей, потому что они духовные индивидуальности, которые подобно живущим действуют на нас, отталкивая или притягивая.
Общение с книгами - это общение с духами. Чем выше восходят дух и жизнь, тем утонченнее материал, в котором они находят свое воплощение. В преходящих листках цветка содержится больше духа и жизни, чем в тяжеловесных гранитных глыбах, сопротивляющихся тысячелетиям.
Судьба некоторых книг столь удивительна, способ, которым они сохраняются, столь необыкновенен, что и над ними, очевидно, властвует провидящий гений. Но и для них этот гений не внешняя, а живущая внутри них самих сила, это свойственное им добро, их собственное превосходство и связанная с этим необходимость существования.
Замечательны слова Мильтона в его «Ареопагитике»[1] о сущности книги. «Книга, - говорит он (прежде всего в связи со свободой печати), - вовсе не безжизненная вещь; существование хорошей книги должно поэтому столь же мало подвергаться опасностям, как и жизнь доброго гражданина. Одно существование столь же почтенно, как и другое, и надо в такой же степени остерегаться нападок на одно, как и на другое. Убить человека - значит уничтожить разумное создание; но запретить хорошую книгу - значит уничтожить самый разум».
Написанное слово - это бедняк, который пробивает себе путь в свет собственными усилиями, в то время как устное, или живое, слово достигает высших должностей благодаря рекомендациям ее светлости княгини фантазии и ее камердинеров - глаз и ушей.
Письменность - это стыдливая, скромная, простая, тихая, удалившаяся от мира дева, высокое достоинство и красоту которой чувствуют и понимают лишь немногие, очень немногие. Жизнь, правда, тоже красивая и милая девушка, но она немножко слишком чувственна, слишком стремится нравиться и блистать. Поэтому она так легко пленяет неопытного юношу и вообще человека, поддающегося чувственным впечатлениям, в то время как сестра ее привлекает к себе лишь зрелого мужа, мыслящего человека.
Когда наконец люди станут настолько рассудительны, что будут оценивать каждый предмет, лишь исходя из него самого, и поймут, что почти все недостатки, находимые ими в вещах, проистекают лишь от недостатка их рассудка, лишь оттого, что они сравнивают несравнимое и в результате этого нелепого сравнения еще и сожалеют об отсутствии в предмете действий и свойств, которые гораздо ниже его сущности и даже его достоинства. Разве это недостаток бога, что он не обладает атрибутом чувственности, что его нельзя услышать, увидеть, осязать, что он не доказывает своего бытия посредством таких действий, как электричество или магнетизм? Есть ли поэтому что-либо более смешное, чем противопоставление действия и убеждающей силы слова действию и убеждающей силе взора, поцелуя или рукопожатия, чем выведение из силы материального давления недостаточности или даже бессилия и бездушия идеального слова? Познайте каждое существо в сфере его действия, и вы не будете больше считать его достоинства его недостатками. Где друг другу противостоят не дух духу, а личность личности, там, естественно, только личные средства общения соответствуют существу дела и времени, а следовательно, и являются действенными; там речь идет о том, чтобы стать непосредственным крепостным другого, чтобы отдать ему в качестве надежного залога любви и почитания все свои помыслы и ощущения.
Существует, конечно, бесчисленное множество вещей, которые мы познаем исключительно или во всяком случае легче и несравненно лучше посредством чувственного созерцания, чем посредством чтения. Но глупо из-за этого не признавать высокого смысла и ценности книги. Человек в процессе как чтения, так и создания произведений освобождается от целого ряда несущественных впечатлений и аффектов, которые при чувственном созерцании влияют на его суждения, омрачая их чистоту, душа его становится свободной от страстей, более спокойной и именно благодаря этому более способной познавать и воспринимать предмет таким, каков он есть.
Жизнь - это весна наших мыслей и ощущений; но только поздним летом или даже осенью мы выражаем их на бумаге. Правда, тогда исчезает прелесть цветения, яркое богатство листьев, живая зелень их; но зато они при свете истины созрели и стали совершенными плодами.
Да, дело обстоит таким образом: познание бывает куплено лишь ценой потери невинности жизни. Когда Адам берется за перо, то будьте уверены, что он уже изгнан из рая жизни, уже вкусил от древа познания добра и зла. Поэтому и Мефистофель носит перо на своей голове.
«In aula omnibus abund, excepta una veritate» [«Все я имею при дворе в избытке, но только не истину»], - сказал один французский король; это высказывание находит свое полное подтверждение также и в жизни. Мир - прекрасный княжеский дворец; рассудок - это король, который, однако, имеет своей любовницей фантазию, являющуюся настоящей госпожой Помпадур; чувства - это придворные, которые не допускают к трону истину в неискаженном виде. Кто хочет ее найти, тот должен удалиться в тихие книжные читальные залы и рабочие кабинеты.
Как прекрасно изречение Диодора Сицилийского о письменности: «Кто был бы в состоянии произнести похвальное слово, достойное искусства письма? Ибо только благодаря письму мертвые сохраняются в памяти живых, а живущие вдалеке друг от друга общаются между собой, как будто бы они стояли рядом. Только надежное свидетельство письменного слова служит гарантией договоров, заключенных во время войны между королями или народами. Только письмо сохраняет драгоценные мысли мудрецов и изречения богов, а также всякую философию и науку и передает их от столетия к столетию грядущим поколениям. Поэтому мы должны по праву признать природу в качестве источника нашей (физической) жизни, а в качестве источника нашей благородной, нашей духовной жизни - письмо».
Кто бредет постоянно в самой гуще жизни, тот, правда, может многое о ней рассказать, но, будучи захвачен водоворотом явлений, он не знает, что такое собственно жизнь. Чтобы познать жизнь, необходимо отдалиться от жизни[2]. Так, нет лучшего средства, чем разлука, чтобы испытать, является ли полное страсти впечатление, произведенное на нас личностью, устойчивым или преходящим и действительно ли достоин предмет той симпатии, которую мы к нему питаем. Ибо только в отдалении мы рассматриваем спокойно и взором знатока образ, выхваченный воспоминанием, тщательно собираем все проявления, все черты, все манеры и поступки полюбившейся нам личности, чтобы живо себе представить их, и получаем таким образом в наше распоряжение желток яйца, который до сих пор лежал непереваренным в нашем желудке, будучи отделен от блестящего белка непосредственного чувственного впечатления. Однако единственно разумное удаление от жизни - это не чувственное, а духовное, т. е. такое, которое уводит нас только от низших слоев атмосферы, наполненной самыми грубыми составными частями, но в то же время сохраняет непрерывный контакт с наиболее тонкими испарениями жизни, и это удаление и есть именно общение с книгами.
Жизнь подобно драгоценному вину должна быть выпита с соответствующими перерывами, глоток за глотком. А ведь и наилучшее вино теряет для нас всякую прелесть, мы перестаем его ценить, если глотаем его сразу, как воду.
Книги - это уединенные капеллы, которые человек воздвигает в диких романтических местностях жизни, на самых красивых высотах; в своих странствиях он посещает их не только для того, чтобы любоваться видами, но главным образом для того, чтобы вдали от развлечений жизни собраться с мыслями и направить их на иное, чем только чувственное бытие.
Фантазия происходит из королевского рода, чувства - из дворянского сословия, разум мещанского происхождения. Чувства под покровительством фантазии играют поэтому в жизни роль знатных господ мира. Разум, издавна по преимуществу склонный не то что к мизантропии, но к грусти и глубокомыслию, удаляется поэтому от мира, этой великой городской резиденции фантазии, где он и без того редко пользуется иной репутацией, чем репутацией педантичного школьного учителя, в деревню, к книгам, чтобы здесь беспрепятственно заняться археологическими, историческими и философскими работами и из древнейших источников истории человечества почерпнуть доказательство своего поистине божественного происхождения, хотя в глазах мира он происхождения мещанского.
Книги - это краткие извлечения из пространных фолиантов жизни; и лишь тот исполняет высокое призвание писателя, кто из множества скверного материала, содержащегося в них, вычитывает лишь наилучшее и выделяет из непригодного необходимое, из обыденного - благородное.
Книга - гербарий. Из каждого вида, существующего в природе, мы, правда, берем один индивид, но при этом выискиваем лишь лучшие, красивейшие, совершеннейшие экземпляры; остальные мы оставляем на свободе, предоставляя их обычному жребию тленности.
В своих сочинениях человек творит страшный суд над самим собой, своими мыслями и ощущениями; он отделяет здесь овец от козлищ, предавая одних вечному забвению и уничтожению, даруя другим вечную жизнь.
То, что нам в жизни оплачивают постепенно в мелкой монете, среди которой часто попадаются самые плохие и самые истертые гривенники, пятаки, гроши и полушки, которые нам стыдно порой тратить (раздавать), но которые тем не менее охотно принимаются в жизни, - это оплачивается в письме в золоте. Поэтому случается так, что содержание нашего жизненного мешка, хотя он и сильно топорщится, имея вид переполненного, в перерасчете на ту монету, которая имеет хождение в книжном мире, часто сводится лишь к одному золотому, который мы совершенно свободно можем завернуть в маленькую бумажку и носить без всяких неудобств в нашем жилетном кармане. Книга - это compte-rendu [отчет], facit [итог] нашей жизни, чистая прибыль, которая остается у нас за вычетом всех расходов.
Жизнь - это поэт, книга - это философ. Первый созерцает единство во множестве, второй - множество в единстве. Поэзия, чтобы увеличить прелесть и усилить эффект, рассматривает издалека дерево, как оно стоит в полном цвету и как играют на нем эти тысячи и тысячи цветов, и ограничивается магической силой этого созерцания. Но философия подходит вплотную к дереву, отламывает один или самое большее два цветка, ибо она обходится немногим и их уже достаточно для нее, рассматривает их очень подробно, берет спокойно с собой домой, высушивает затем на солнце разума и сохраняет их в книге. Поэзия превращает каплю росы, сверкающей на дереве всеми красками, в бриллиант; но философия, для того чтобы отличить сущность от видимости, касается водяной капли указательным пальцем рассудка и, размазывая ее, кладет таким образом конец блестящей иллюзии.
Настоящие писатели - это укоры совести человечества. Совесть представляет вещи иначе, чем они кажутся; она микроскоп, который увеличивает их для того, чтобы сделать их отчетливыми и заметными для наших притупившихся чувств. Она метафизика сердца. Она строго и ожесточенно критикует наши действия, вскрывает их мотивы, а в них в свою очередь различает мельчайшие составные части, производит, к нашему величайшему сожалению, тончайшие различения, которые мы для нашего успокоения слишком часто склонны выдавать за простые химеры и софизмы; она doctor seraphicus [серафический доктор], doctor fundatissimus [основательнейший доктор], doctor subtilissimus [тончайший доктор]. Жалкое человечество, если ты потеряло свою чистую совесть, если ты с целью заглушить голос совести рассматриваешь упреки, которые она тебе делает, лишь как простые хитросплетения и преувеличения болезненной, чрезмерно напряженной души!
В жизни человек проводит десять лет на войне и десять лет в странствованиях подобно Улиссу[3]. Книга - это остров Итака, куда он наконец возвращается и где он вновь находит свою душу, свою любимую супругу, верную Пенелопу, которой выпал скучный жизненный жребий снова и снова распускать ночью то, что она соткала днем; он рассказывает ей вкратце основное содержание широкого, объемистого романа своей жизни. В своем рассказе он пропускает, естественно, не только тысячи незначительных обстоятельств и заурядных событий, но и намеренно скрывает от своей любимой половины некоторые приключения, которые могли бы оскорбить ее целомудренные уши. Но из-за этого мы не должны сомневаться ни в истине и верности рассказа, ни в том, что он дает полное представление как о нем самом, так и о его жизни.
Бесспорно, только тот излагает правильно книгу бытия, кто понимает, что именно с одного и того же дерева срывает Адам как плод познания добра и зла, вкусив который он расстается с райской жизнью, так и те листья, которыми он покрывает свою наготу. И если Пенелопа нуждалась еще в особом доказательстве, чтобы убедиться в том, что Улисс - действительно Улисс, то мы можем это простить супруге и любопытной женщине; но нам, безусловно, не подобает производить такого специального расследования, более того, оно для нас совсем не нужно, мы и без того полностью признаем Улисса за Улисса.
Это, конечно, огромное удовольствие - плыть по жизни, как на пароходе по прекрасному Рейну за добрым стаканом вина в приятном обществе, и, если этому еще сопутствует хорошая погода, наблюдать, как один ландшафт сменяется другим, города - городами, люди - людьми. Но как бессмысленно путешествие, как пусто и тщеславно удовольствие, в какой степени потерян для нас каждый день, если мы ежедневно не удаляемся по крайней мере на несколько часов от общества, дабы отразить на бумаге самые прекрасные и интересные подробности промелькнувших мимо нас явлений, снабдить рисунки указанием самых необходимых и достопримечательных обстоятельств и таким образом подготовить нашим детям, оставшимся дома, поучительное удовольствие - после нашего возвращения сопровождать нас в наших путешествиях как бы в качестве спутников.
Жизнь - это лицо, занимающее высокий военный пост: оно имеет воинственную наружность, но, несмотря на это, особенно охотно допускается в дамское общество, носит на своем боку громадный и в то же время усыпанный драгоценнейшими алмазами меч, грудь его густо усеяна почетными крестами и звездами - это настоящий млечный путь орденов, знаки его общественного положения и высокого достоинства выставлены для всеобщего обозрения на нарукавнике его парадного мундира, уже издали видно по блеску, что это за существо к нам подходит, все взоры устремлены на гордого воина, и уже издали толпа смиренно снимает шляпы перед великим мужем, перед всемогущим господином, как она его называет. Книга, напротив, настоящий ученый в простом, скромном платье, по его наружному виду не скажешь, что он из себя представляет; его заслуги не вознаграждаются, но они и невознаградимы; он ни во что не ставится толпой; свои наилучшие, всеобъемлющие труды, весомо включающиеся в движение колеса всемирной истории, он создает ночью в тиши, не замечаемый никем, кроме в лучшем случае своего соседа, который особенно им интересуется; его жизнь - загадка, тайна, его власть невидима и потому неизвестна. Жизнь лица, занимающего высокий военный пост, поверхностна, но производит шум, éclat подобно Рейнскому водопаду у Шаффгаузена; жизнь ученого - это тихое, но глубоководное течение, которое лишь в пору редких и сильных землетрясений обнаруживает свою связь с великим океаном способом, заметным даже для глаза слепой толпы.
Чувственное созерцание у большинства людей служит единственной мерой их рассудка, правилом их суждений, твердой точкой опоры при оценке вещей. Как только они касаются духовной области, они попадают на гладкий лед, где ломают себе шею и ноги. Поэтому они считают причиной то, что в лучшем случае является лишь весьма подчиненным следствием, за которым нужно проследить еще длинный ряд посредствующих звеньев, пока не дойдешь до причины, которая вследствие своей отдаленности может быть замечена лишь вооруженным глазом, т. е. мыслящим оком. Хотя они часто заявляют притязание на научное образование, все же в области литературы, где они вместе с чувственным созерцанием теряют как бы свою гувернантку и, следовательно, манеру держаться, с ними происходит то же, что и с заурядным человеком, попадающим в картинную галерею. Он проходит равнодушно мимо самых возвышенных созданий фантазии и исторических полотен: они его не трогают; но, когда он видит картину, изображающую плоды с аппетитными зайцами и куропатками, или корову, похожую на ту, что стоит в его собственном стойле, как одно яйцо на другое, или тем более своего родственника, являющегося депутатом ландтага, тогда совсем другое дело: на такую картину он не может наглядеться, сердце его готово выпрыгнуть из груди от превеликой радости, после этого собственная еда кажется ему еще в десять раз вкуснее; я когда он возвращается домой к жене и детям, то без конца рассказывает им о великом влиянии, которое оказывают изящные искусства на жизнь. Такие люди придают значение лишь сочинениям, в которых только и пишут что о новых настойках против зубной боли, о свежих или копченых селедках и тому подобных практических вещах; их они поэтому обозначают в высшей степени характерным названием справочных листков. Писателя, который не поставляет материала для подобного рода справочных листков, они считают в лучшем случае, и то когда они мягко судят о нем, праздным флейтистом, как называл себя из скромности Малерб[4]. И чем уже сфера их практики, тем, естественно, меньше становится количество предметов и книг, реальность и значение которых для жизни они в состоянии признать. Поэтому только такой практик, как Наполеон, мог сказать: «Трагедия воспламеняет душу, поднимает настроение, может и должна творить героев. В этом отношении Франция, вероятно, обязана Корнелю частью своих блестящих подвигов».
Epistolae obscurorum virorum [Письма темных людей][5] освободили Эразма[6] от болезни. «Он имел в глазу гнойник, который его очень мучил; однако он не хотел, чтобы хирурги оперировали его, случилось так, что он прочел в вышеуказанных письмах следующие слова: «ego me diabolice inutilem faciam» [«Я делаю себя дьявольски бесполезным»]. Он стал тогда так сильно смеяться, что гнойник сам собой лопнул, а он очень скоро почувствовал облегчение». О вы, убогие, близорукие практики, сделайте отсюда вывод, что литературному произведению не обязательно специально трактовать вопросы практической медицины, для того чтобы произвести медицинское действие, что и писатель, который занимается только такими вещами, которые вас совершенно не интересуют, потому что они à la portée de tout le monde [доступны всякому], может до такой степени рассмешить мир, что у него без хирургического вмешательства пелена спадает с глаз.
«Высшая, наиболее богоподобная власть на земле, - говорит Бэкон Веруламский, - это власть науки, ибо достоинство власти зависит от достоинства подданных. Поэтому не приносит чести власть над рабским народом, но честь - властвовать над народом, свободным, добровольно повинующимся. Но возвышеннее, чем власть над волей, которую осуществляет государство, - власть науки, ибо она господствует над познанием, убеждением, интеллектом, который является самой возвышенной силой души и господствует над самой волей».
Письменность - это та стихия, которая одна только верно и добросовестно сохраняет сокровища, постоянно вверяемые ей поверженными в скоротечное время смертными. Она единственная среда, которая отражает световые лучи наших мыслей и настроений под тем же углом, под которым они на нее падают. Одни только сочинения являются нашими неотчуждаемыми действиями, где мы остаемся сами собой, теми проявлениями, которые одни только тождественны с сущностью духа. Поэтому только они в отличие от действия другого рода, где успех редко соответствует намерению и настроению, и похищают у человека его величайшее благо - домашнее спокойствие. «Я чувствую особенно глубоко, - говорит Иоанн фон Мюллер в своих письмах, - что всякая так называемая политическая деятельность суетна и недостойна по сравнению с научной: последняя действует в течение тысячелетий на нации, которые еще не возникли; она является чисто духовным плодом, по которому можно оценивать человека».
«Бессмертие, - говорит Бэкон, - по существу цель всех человеческих желаний и стремлений. Продолжение рода, возведение в дворянское звание, здания, благотворительные учреждения, памятники, слава - все стремится к этой цели. Но наиболее устойчивы среди всего этого памятники духа и науки. Разве поэмы Гомера не сохранились на протяжении более чем двадцати пяти веков, не потеряв ни одной буквы? И это в то самое время, когда были разрушены или пришли в запустение бесчисленные дворцы, храмы, крепости и города. Картины и статуи Кира, Александра и Цезаря и даже многих князей и королей нового времени никак не могут быть восстановлены, так как время давно уже разрушило оригиналы, а копии все больше теряют свое первоначальное сходство. Но духовные образы сохраняются навсегда в книгах, не неся ущерба от превратностей времени, ибо их можно постоянно восстанавливать без изменений; да и можно ли их вообще назвать образами, ведь они непрерывно творят новую жизнь, во все последующие эпохи возбуждают и вызывают действия за действиями, мысли за мыслями. Если изобретение судоходства считается чем-то чудесным и достойным изумления, потому что корабли перевозят сокровища и товары из одного места в другое и путем взаимного обмена жизненными благами приводят в общение между собой самые отдаленные страны, то насколько больше должны мы праздновать изобретение письменности, которая, как бы плавая по океану времени, связывает между собой самые отдаленные столетия благодаря общению, осуществляемому посредством духовных ценностей.
Вовне, в сфере жизни и деятельности, мы считаем себя подданными всемогущего, все связывающего и оберегающего правительства; но в нашем собственном доме, т. е. в голове, мы воображаем, что являемся неограниченными владыками, которые произвольно могут вытряхивать мысли из себя, как из рукава. Но и в духовном, в нашем самом свободном творчестве все мы - ныне живущие, наши предшественники и потомки - связаны друг с другом, как жемчужины единой ниткой. Каждый мыслит и пишет, отправляясь от другого. Литература - это единое произведение, которое, однако, развивается в бесчисленных томах; те мысли, которые мы считаем нашим наиболее подлинным достоянием, признаем самыми независимыми и издаем в самостоятельных книгах, являются лишь частями этого великого произведения, которые bon gré mal gré [волей-неволей] связаны с предшествующими. Наши наилучшие оригинальные сочинения являются плагиатом лекций, которые мы прослушали самым конфиденциальным образом у мирового духа, глаголящего и внутри нас. И как раз великие писатели, которым мы приписываем больше всего оригинальности и самостоятельности, самым очевидным образом доказывают нам, что они являются лишь результатами, необходимыми продуктами предшествующих ступеней развития. Только по трупам своих предшественников, купивших победу ценой своей смерти, шествуют они с триумфом в храм бессмертия... Подобно вельможам они приходят лишь тогда, когда уже все готово к их приему, все препятствия устранены, все улицы хорошо убраны и великолепно иллюминированы, в то время как их бедные предки должны были пробираться в непроглядной ночи сквозь самые непроходимые чащи и при этом, естественно, часто погибали жалкой смертью. Но к сожалению, великие умы большей частью обладают очень короткой памятью. На вершине своей славы они стыдятся своего низкого происхождения, забывают, что лишь вследствие поддержки своих бедных родственников они приобрели средства, благодаря которым столь высоко поднялись, что только за их счет они стали столь великими людьми. Так, наши великие классики ничего не хотят знать о том, что Готтшед, Нейкирх, Гофманнсвальдау[7] и их коллеги были их родственниками, что лишь по протекции последних учились они в латинской школе и в университете, что богатство их идей, которые они, как им кажется, приобрели на свой собственный страх и риск, происходит лишь от благотворительных взносов, собранных их многочисленными родственниками еще до их рождения и преподнесенных им в виде подарка в день крестин. Впрочем, мы не должны сердиться на важных господ из-за их забывчивости. Человечество всюду укутывает глубоким мраком первые начатки культуры, низвергает подготовителей каждого блестящего периода своей истории в ночь забвения, стыдясь, по-видимому, что ему пришлось употребить столь много времени и сил, что ему понадобилось столько приступов, попыток и прологов, пока наконец удалось совершить нечто разумное и совершенное. Так и природа делает из зачатия тайну не потому, что она слишком трудна для человеческого духа, а вероятнее всего лишь из стыда, что то средство, которым природа производит человека, слишком уж просто, и если бы люди подсмотрели ее игру, то лишь засмеялись бы от изумления, что сами давно уже не додумались до этого.
Мир - это город. Пространство - господин бургомистр, время - госпожа бургомистерша, которая, впрочем, хотя и женского пола, все же имеет больше влияния на дела города, чем ее супруг; пять чувств занимают подчиненные, хотя и в высшей степени доходные и важные, городские должности. Жизнь - уроженец города, который независимо от своих обширных знакомств и родственных связей со всем высокопоставленным чиновничьим персоналом города уже в силу своего низкопоклонства легко и счастливо проходит через мир и без всяких трудностей получает право на звание мастера. Книга - это чужестранец, пришедший издалека с грандиозным намерением разрушить жалкое мещанство, расширить ограниченный кругозор городских филистеров и, не приспосабливаясь к высокопочтенному городскому муниципалитету, жить для себя и для своего гения. Естественно, на его пути встречаются величайшие затруднения, и когда он наконец устраивается, то все же его товары никогда не находят столь всеобщего одобрения и сбыта, как товары его соперника, уроженца города. К этому следует еще добавить, что жизнь - книготорговец, который, имея в виду свою прибыль, берется издавать лишь то, что именно теперь в ходу, и торгует лишь студенческими песнями, модными журналами, политическими газетами и тому подобными вещами, книга же - это антикварий, собирающий лишь самые редкие сокровища прошлого, которые имеют спрос только у любителей, т. е. у знатоков.
Подобно тому как реки, являясь пограничными линиями стран, в то же время содействуют их общению между собой, так обстоит дело и с литературами народов. Они отличают народы друг от друга, возвышают и оживляют их особое национальное самосознание. Но в то же время не столбовые дороги, почта и предметы торговли, а главным образом произведения литературы вырывают народы из ограниченности их сектантского духа, приводя их к настоящему общению, к тесному контакту, и таким образом вливают дух отдельных народов во всеобщий дух человечества. Справедливо поэтому говорит Гёте: «Нет патриотического искусства и патриотической науки. И то и другое, как и всякое возвышенное и благое, принадлежит всему миру и может развиваться лишь благодаря всеобщему свободному взаимодействию всех живущих в настоящее время, принимая постоянно во внимание то, что нам осталось и что нам известно от прошлого».
Капуста, которую мы вырастили на своей собственной земле, кажется нам более вкусной, чем капуста из чужого огорода. Не потому, что она действительно лучше, боже упаси! А только потому, что мы сами ее посадили и она выросла под нашими благословляющими взорами. Лишь самодовольство, тщеславие заставляют оказывать предпочтение нашей капусте перед другой. По той же причине происходит и то, что современность выше ценит и с большим аппетитом потребляет продукты, появившиеся и выросшие на ее собственной почве, чем продукты прошлого. Так, мы лелеем литературные и другие знаменитости наших дней, радуемся, как дети, дню рождения каждого нового поэтика и находим тусклые осенние цветы нашей современной поэзии столь же красивыми, может быть, даже еще более красивыми, чем благоухающие роскошные розы и лилии поэтов прошлого. Почему же? Ах, только потому, что новые стишки принадлежат нашим любезным современникам и выросли они на нашем навозе, только потому, что, живя с ними в общей атмосфере, мы нашими собственными испарениями питали почву, на которой выросли эти красивые растеньица. Вот почему слывет на свете чудаком тот, кто предпочитает одиноко бродить в возносящихся к небу пальмовых лесах прошлого, чем проводить время с прославленным героем дня под стелющимся по земле кустарником современности.
Это правда: письменность производит в жизни многих людей столь же разрушительные действия, как и Оттилия в «Избирательном сродстве» Гёте; ее появление кладет конец счастью мирной жизни. Чтение вносит раскол в их жизнь; расширяя кругозор, вырывает их из состояния счастливого невежества и удовлетворенности своим существованием и современностью. Но какое нам дело до подобного рода жалких и печальных исключений? Наоборот, только чтение примиряет нас с жизнью, восполняет скудность и бесплодие нашей собственной почвы, на которой мы вынуждены жить, продуктами из чужих стран, дозволяет нам благодаря телескопу книг выйти за узкие и стеснительные пределы нашего ближайшего окружения и заглянуть в великолепие отдаленных сфер и таким образом с избытком возмещает нам прискорбный недостаток средств, не позволяющий предпринять кругосветное путешествие.
Вы правы**: чтение приносит многообразный ущерб человеку.** Я повторяю, вы правы, совершенно правы. Чтение утончает наш вкус; обыкновенная пища, которую вы предлагаете нам в жизни, нас больше не устраивает после аттической ночи, которую мы провели, читая Аристофана или Платона, общение с вами оставляет у нас такой же привкус, как дешевое кислое вино после фалернского. Увеличение знакомства с хорошими книгами суживает круг людей, общение с которыми нам приятно.
Хорошие книги - целомудренные и благородные девушки, которые не отдают своего сердца каждому, кто только за ними ухаживает. Они намеренно избегают взоров равнодушной толпы, лишь постепенно в огне любви они теряют свою естественную строптивость и неприступность, открывают свои сокровенные тайны лишь постоянному, посвященному, верному любовнику и отдаются ему лишь после того, как он счастливо выдержал различные жесточайшие испытания огнем и водой. Поэтому истинное чтение (а что это значит, мы постигаем лишь из действительно хороших книг) является весьма интимным актом жизни. Хотя мы при чтении находимся в гостях у чужих, тем не менее нам так хорошо, так уютно, как будто мы у себя дома, как будто любезные хозяева уже с детских лет являются нашими закадычными друзьями. Мы узнаем в них другое существо, чем наше собственное, проникаясь тем же восхищением, какое испытал Адам при виде Евы.
«Когда я читаю Томсона[8], - говорит англичанин Годвин[9], - то я Томсон, когда я читаю Мильтона, то я Мильтон; я становлюсь чем-то вроде духовного хамелеона, принимающего окраску тех предметов, поблизости от которых он находится». И старый немецкий мыслитель Себастьян Франк фон Верд[10] говорит о книгах: «Их единственно верное употребление состоит в том, что мы в них ищем свидетельство нашего сердца».
Индусы знали переселение душ лишь до жизни и после нее. Но уже в жизни существует метемпсихоз. Это чтение. Не будем поэтому завидовать брамину Амару, который последовательно принял образы ста женщин и при этом был так счастлив, что мог читать тайны любви в оригинале! Какое громадное наслаждение - вселяться в душу Платона, Гёте! Правда (и это достаточно грустно), в этом нашем странствовании по душам мы часто вселяемся в душу верблюда, осла и других низменных тварей. Но и это бывает очень полезно - узнать, как выглядит душа осла. Поэтому справедливо сказано, что нет такой плохой книги, из которой нельзя было бы чему-либо научиться.
Воспринять в себя духовное - значит лишь понять его, а понять - значит лишь познать нечто в нас самих и исходя из нас самих, в согласии с нашей собственной разумной сущностью. В нас ничто не может войти извне, что одновременно не выходило бы из нас самих, не было бы обосновано в нашей собственной внутренней сущности. Так, мы не можем ничего черпать из книг, чего бы одновременно не черпали из нас самих, по крайней мере в общем существенном смысле; вода, которая бежит в источниках книг, предназначенных для публики, течет из того же родника, что и вода в нашем собственном домашнем колодце. Книга - это настоящее second sight [второе видение], реальное второе зрение человека, зеркало, в котором он созерцает себя, γνωϑισαυτον [«познай самого себя»], Сократа.
Жизнь происходит из древнего аристократического богатого рода, но она легкомысленный, веселый малый, который живет, не считаясь с этим прошлым, лишь наслаждаясь настоящим, закладывает даже родовые имения и самые драгоценные сувениры своих предков только для того, чтобы иметь средства жить в роскоши и наслаждениях. Книга же - дворянин, который хотя и беден и не производит блестящего впечатления, однако свято чтит память своих предков и проводит свою жизнь в деревенском одиночестве, в их родовых имениях. Поэтому чрезвычайно коротка жизнь человека, живущего только ради своего удовольствия, ведь он живет только настоящим, а оно всегда мимолетное мгновение. Напротив, человек, который много общается с книгами, черпает в чтении свою долговечность; он находит в книгах не только средства для жизни, но и средства ее продлить; он датирует свое существование не с сегодняшнего дня, а с древнейших времен. Каждая волна в великом потоке прошлого является биением пульса его собственной жизни.
Кто не сознает и не испытывает на своем опыте, что знание есть также жизнь, и притом другая жизнь, человека, кто не причисляет к своей собственной жизни жизнь других людей, тот в мире настоящий Каспар Гаузер[11]. Он так одинок в нем, как сирота в пустыне; он кажется самому себе грибом, выросшим за ночь; собственное бытие для него загадка, и он должен для того, чтобы хоть как-нибудь, по крайней мере в воображении, разрешить ее для себя и освободиться от тайного ужаса, которым его наполняет пустыня собственной жизни, прибегнуть к успокоительному постулату будущности. Парадоксальный афоризм нашей жизни лишь тогда теряет свое фрагментарное значение, лишь тогда получает смысл и толк, когда он читается в контексте великого прошлого.
В народном театре жизни обыкновенно разыгрываются лишь комедии Плавта, Теренция и Мольера, в особенности «Miles gloriosus» [Хвастливый воин], «Неautontimoroumenos» [Наказывающий сам себя], «Lе Тагtuffe» [Тартюф], «Le medecin malgré lui» [Врач поневоле], «Les femmes savantes» [Ученые женщины] и т.д., так как комедия - «зеркало обычной жизни». На королевской сцене книжного мира, напротив, ставятся античные трагедии, например: «Прометей», «Эдип», «Антигона», «Электра». Ибо трагедия отвлекается от обыденной жизни. Свои сюжеты она ищет не на выгонах для скота, не в местах для прогулок, не в доходных и увеселительных садах современности, а на высочайших альпийских вершинах, среди остатков минувшего величия, среди святых реликвий древнего мира.
Комнаты, где человек проводит свою жизнь, находятся в нижнем этаже и выходят на улицу, где человек от сплошной сутолоки и гула теряет слух и зрение. В этих комнатах он принимает визиты, удовлетворяет свои естественные потребности и занимается повседневными делами; но научные кабинеты, где находятся его книги, расположены в верхнем или последнем этаже и выходят в сад природы. Ах, как хорошо ему там! И если вы хотите узнать его, если вы хотите запечатлеть его образ, который бы явился точной копией его души вместе со всеми ее страстями и самыми сокровенными мыслями, то лучше всего, застав его в рабочем кабинете, нарисовать его как раз в тот момент, когда он подобно алхимику separa ab igne, separato subtile e tenue a grosse et crasso - занят отделением вещества земного от огненного, тонкого и лёгкого - от тяжелого и плотного, когда он грубые вещества жизни в тонкой квинтэссенции его книг «превращает в спирт, очищает и делает летучими».
[...]
ПРИМЕЧАНИЯ:
Везде по тексту, выше и ниже, курсив - не наш, жирный шрифт - наш.
Нейкирх (Neuldrch), Веньямин (1665-1729) - немецкий писатель-сатирик.
Гофманнсвалъдау (Hofmannswaldau), Христиан Гофман (1617-1679) - немецкий поэт, видный представитель феодальной литературы стиля барокко второй половины XVII в., глава так называемой силезской школы поэтов.
Мильтон (Milton), Джон (1608-1674) - крупнейший английский поэт, публицист и деятель Великой английской революции, автор известных поэм «Потерянный рай» (1667) и «Возвращённый рай» (1671). В серии блестящих памфлетов, созданных при правительстве Республики и протекторате Кромвеля, Мильтон выступает как буржуазный демократ, защитник революции. В памфлете «Ареопагитика» (1644) Мильтон решительно выступил в защиту свободы печати, требовал отмены цензуры. Слова Мильтона, приводимые Фейербахом, направлены против духовенства и королей как главных душителей свободы (см. «Ареопагитика». М. 1907, стр. 30). ↩︎
Сноска, сделанная самим Фейербахом: «Что понимает здесь и в других местах автор под жизнью? Какую жизнь он подразумевает? Читатель должен быть настолько умен, чтобы самому постичь это». ↩︎
Улисс - Одиссей, герой эпической поэмы Гомера «Одиссея». ↩︎
Малерб (Malherbe), Франсуа (1555-1628) - крупный французский поэт, один из основоположников и теоретиков классицизма. Писал преимущественно стансы и оды на исторические и политические темы. ↩︎
«Epistolae obscurorum virorum» [«Письма темных людей»] - выдающийся памятник немецкой гуманистической литературы начала XVII в. Написан в виде памфлета в двух частях (часть 1 появилась в 1515 г., часть 2 - в 1517 г.) и является плодом коллективного творчества виднейших немецких гуманистов той эпохи (Ульриха фон Гуттена, Киота Рубиана и ряда других). «Письма темных людей» адресованы иезуиту Ортуину Грацию, возглавлявшему теологов-обскурантов Кельнского университета, и являются своеобразным продолжением спора, начатого в 1514 г. публикацией «Clarorum virorum epistolae» («Письма знаменитых людей») Рейхлином и другими гуманистами (в связи с требованием ряда монахов, а также теологов Кельнского и других университетов сжечь древнееврейские книги). «Письма темных людей» написаны как бы от имени обскурантов и врагов Рейхлина и представляют собой яркую сатиру на защитников мракобесия. «Письма» были переведены на многие европейские языки и имели широкий отклик (см. «Письма темных людей» в пер. Н. Куна «Источники по истории Реформации», вып. II. М., 1907). ↩︎
Эразм Роттердамский, Дезидерий (Erasmus, Desiderius) псевдонимы; действительное имя - Герхард Герхардс (Gerhard Gerhards) (ок. 1466-1536) - крупнейший представитель гуманизма позднего Возрождения на севере Европы. ↩︎
Готтшед (Gottsched), Иоганн Кристоф (1700-1766) - немецкий писатель и критик, историк литературы и театра, видный представитель раннего Просвещения. Борясь за реформу немецкой драмы, он отстаивал ясность и простоту, отвергая все чрезмерно пышное, вычурное, отличавшее драматическую и поэтическую форму феодальной литературы эпохи Барокко. В области философии был последователем Христиана Вольфа. ↩︎
Томсон (Thomsou), Джемс (1700-1748) - английский поэт, лирик, автор поэмы «Времена года», написанной на сюжет из жизни буржуазного общества. ↩︎
Годвин (Godwin), Вильям (1756-1836)-основатель .школы английских социальных романистов, играл видную роль в литературной и политической жизни Англии в эпоху Великой французской революции. В трактате «Исследование относительно политической справедливости» и романе «Калеб Вильямс, или Вещи как они есть» Годвин отвергал современный ему общественный строй как источник зла. Его творчество оказало плодотворное влияние на развитие общественной мысли Европы. Роман имел большой успех. Н. Г. Чернышевский, высоко ценивший этот «роман без любви», писал: «Один из моих любимых писателей - старик Годвин» («Литература и марксизм», 1928. Неизданные произведения Чернышевского). ↩︎
Себастьян Франк фон Верд (1499-1542) - немецкий писатель, примкнувший к Реформации. ↩︎
Гаузер (Hauser), Каспар - молодой человек, появившийся в 1828 г. в Нюрнберге, происхождение и скоропостижная смерть которого осталась загадкой. Его имя стало нарицательным, характеризуя человека без роду и племени. ↩︎