История одной курсистки. Часть V. Белорусская литература и национальный вопрос
2015-04-29 Mikołaj Zagorski, перевод с польского и белорусского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Часть V
Материалистическая диалектика рассматривает личность как воплощение всеобщих тенденций в единичном и, через это, как особенное. Как и другие феномены культуры, личность переживает когда-то время своего наиболее полного совпадения с историческим движением. Позднее это совпадение уменьшается, иногда до нуля. Бывает и так, что деятельность личности постепенно входит в противотакт с реальным историческим движением, с «духом времени», как написал бы Гегель. И хотя последнее не про Цётку, вряд ли мы вправе отвергать хронологическую ассоциацию «Цётка - 1905-1907». Ведь никто не удивляется, когда при имени Дембовского вспоминают середину 1840-х, при имени Варыньского середину 1880-х, при имени Чернышевского 1862-й год, а при имени Ленина 1917-1921 года. Это ни в какой мере не значит, что позднее или ранее привычных дат названные люди имели прямо противоположные убеждения или что их работы, не попадающие в «золотую библиотеку», не сохранили никакой значимости для того, кто не относит себя к пленникам архивов. В конце концов, сами названные люди о том, что лучшая часть их жизни закончилась, обычно даже не подозревали, потому, что даже для людей масштаба Ленина историческая значимость задаётся не их желаниями и, тем более, не иллюзиями о себе, а всецело исторической конъюнктурой. Естественно, что и все названные, и многие другие, пройдя некий незаметный для себя рубеж, просто остались собой. И в этом состоит не только их недостаток, но и их достоинство.
Оставаться собой во Львове в 1907 году Цётке было очень непросто. Ни один нормальный революционер не делает специальных денежных накоплений на тот случай, если революция потерпит поражение. Глупо тратить все деньги на подготовку эмиграции, если можно потратить их на прокламации или иную поддержку победы революции. Именно такой логики придерживалась белорусская эмигрантка. Знакомые свидетельствуют, что именно на 1907 год приходится самый тяжёлый в её жизни период. Продовольственные проблемы резко увеличиваются даже по сравнению с и без того скромным питанием в Вильне. По-простому говоря, Цётка проводит почти весь 1907 год на грани голода. Перед тем, как провалиться в изматывающие заработки, она подала прошение о восстановлении ее в правах учащейся Львовского университета, но министерские чиновники в Вене снова отказали в зачислении в студентки и дали согласие только на положение добровольной посетительницы. В жизни Цёткі начался «пустой год». Что это такое, очень трудно понять тому, кто сам никогда не оказывался в сложном финансовом положении и не был принуждён зарабатывать самым бессмысленным образом. Зарабатывать, блокируя возможности своей научной, политической, публицистической, т. е. всеобще-человеческой деятельности в данных исторических формах.
«Пустой год» был эпилогом участия Цёткі в народной революции. Это был именно такой эпилог, о котором в январе 1911 года писала Леся Украинка:
ЕПІЛОГ
Хто не жив посеред бурі,
той ціни не знає силі,
той не знає, як людині
боротьба і праця милі.
Хто не жив посеред бурі,
не збагне журби безсилля,
той не знає всеї муки
примусового безділля.
Як я заздрила тим людям,
що не мали відпочинку,
поки їх нелюдська втома
з ніг валила на часинку!
День і ніч - вони на варті, -
довгий труд, коротка зміна.
День і ніч - вони в роботі,
аж німіли руки й спина.
Певне, їм тоді здавалось,
що немає гірше муки...
Ох, борці, якби ви знали,
що то є безсилі руки!
Що то є - лежати тихо,
мов сумний розвиток долі,
і на ласку здатись бурі
та чужій сназі і волі.
Що ж зосталося такому?
Тільки думати-гадати...
Ви, борці, прийміть сі думи.
Більш не маю що вам дати.
Год «столыпинских галстуков» и «столыпинских вагонов» Цётка пережила во Львове. Он не был для неё годом смены убеждений или особенно напряжённых размышлений. Опыт революции куда полезнее и приятнее проделывать, чем его описывать - эта нехитрая ленинская мудрость не была чужда нашей героине задолго до того, как впервые появилась на бумаге. А для остальных, для тех, кто в революции не участвовал, остаётся только путь распутывания её словесного изображения. Именно к такой позитивистской программе изучения логики исторического процесса обычно склоняются те, кто из всеобщей природы словесности выводит отсутствие других доступных исследованию логических форм. Если же к такому позитивистскому пониманию задач историка прибавляется ещё и идеологическая ангажированность, то узнать историю за подобным изображением становится очень трудно. Все описанные проблемы историографической логики в отношении Пашкевічанкі могут быть узнаны в литературе об её участии в Революции 1905-1907 годов. Ни искажения, ни натяжки, ни гипотезы в отношении других периодов её жизни никогда не будут более выразительными. Не объясняя вполне понятные причины такого положения дел, перейдём к разбору неоднозначностей в существующей литературе. Они касаются, конечно, не того, что Цётка смогла полученные на лесгафтовских курсах знания по агротехнике и гигиене передать родственникам для успешного внедрения в свой быт. Неоднозначности касаются того, какую роль в деятельности поэтессы-революционерки играли политические организации.
Наибольшие разногласия вызывала и вызывает оценка характера сотрудничества с СДКПиЛ, РСДРП и БСГ. Как нетрудно догадаться, современные белорусские пронационалистические авторы стараются всячески приуменьшить содействие со стороны ППС и СДКПиЛ, а об несколько обособленном комитете РСДРП и вовсе стараются не вспоминать. Но против историографических искажений свидетельствуют как источники того времени, так и более поздние. Приведём две цитаты, основанные на воспоминаниях, а затем и ссылки на документы.
В уже известном нам биографически-критическом очерке Климковича, где мы прочитали о призыве записываться в пролетарскую партию социалистов на женском митинге, сразу за этими словами можно прочесть: «Праўда сама Цётка належала тады не да пралетарскай партыі, а была членам дробнабуржуазнай эсераўскага тыпу нацыяналістычный «Беларускай сацыялістычнай грамады». Але Цётка знахадзілася пад уплывам сацыял-дэмакратычнай арганізацыі. Гэта разумелі кіраўнікі абодвух арганізацый. БСГ ніколі не выбірала Цётку не ў якія кіруючыя органы сваёй партыі, а сацыял-дэмакраты, неглядзячы на праналежнасць Цёткі да БСГ, скарасрыстоўвалі яе выршы для выпуска сваіх партыйных пракламацый, хавалі ў яе на кватэры міміограф (прыладу для падпольнага друку), сваіх подпольных работнікаў, напрыклад таго-ж «таварыша Сцяпана». Неўзабаве і сама Цётка вымушана была переайсці на нелегальнае становішча».[1]
Конкретнее о создании и распространении нелегальных листовок в Вильне в 1905 году нам сообщает Анатоль Сідарэвіч в статье «Да гісторыі Беларускай Сацыялістычнай Грамады: агляд крыніцаў»[2]. Из не менее чем 20 тысяч экземпляров листовки «Хрэст на свабоду» не менее 3000 экземпляров были созданы на издательских мощностях РСДРП (СДКПиЛ). Основной тираж листовки «Мора (Рэвалюцыя народная)» был в интересах БСГ создан издательскими мощностями ППС. Дело в том, что техническим и политическим посредником выступал упоминавшийся техник нелегального издательства «Аганёк» Фелікс Стацкевіч. Он приобретал в Кракове полиграфическую квалификацию для обеспечения изданий ППС и взамен получил право согласовывать печатание изданий в интересах БСГ.
Можно найти и другие свидетельства международного сотрудничества, связанного с развитием освободительного движения в Вильне. И в своей совокупности они покажут нам картину, которая будет сильно отличается от того, что пытаются идеологизировать белорусские националисты. Дело в том, что все выдающиеся личности, которыми они пытаются прикрыться, были кем угодно, но только не людьми, ограниченными интересами, возникающими в белорусских местностях. Эти люди, как правило, знали по три-пять языков и были дружны с представителями освободительного движения соседних стран. Свою задачу по эмансипации белоруса в человека они не рассматривали отдельно от задачи эмансипации в человека литовца, великоросса, поляка или латыша. Задачу эмансипации в человека рабочего, имеющего возможность выучить другие языки, не отделяли от задачи эмансипации в человека крестьянина, которому был доступен лишь один язык, да и тот лишь устно. Поэтому когда местечковые националисты пытаются на основании католической идеологии ссылаться на Цётку, которая успешно вела пропаганду среди виленских рабочих, то возникает не меньшая нелепость чем надежды на демократизацию папства в связи с избранием представителя Аргентины, где, как известно, интенсивная пролетарская и крестьянская борьба является важным фактором, прямо действующим на политику господствующих классов.
Местечковые националисты обычно не понимают коренной противоположности своих интересов и интересов тех, кем они прикрываются за неимением более близких им авторитетов. Цётка в переводческом и общеобразовательном литературном творчестве присоединяла Белоруссию к лучшим достижениям человеческой культуры, а также к демократическим элементам её же почти забытого культурного наследия. Современные белорусские националисты если и пытаются присоединить Белоруссию к внешним культурным влияниям, то разве только к протухшему польскому позитивизму, который после многодесятилетнего господства теряет авторитет даже в своей стране. Для них существенна гальванизация любого, а не только демократического местного культурного наследия. Именно при такой классовой неразборчивости обеспечивается господство буржуазной идеологии, раз господствующим в культурном наследии всегда было наследие господствующего класса, а феодальная идеология очень быстро находит органическое продолжение в буржуазной (с завершением боёв буржуазной революции). Деятельность классиков национальной литературы ревизуется современными белорусскими националистами по двум линиям: отвергается как опора на демократическое наследие местной культуры, так и приобщение к лучшим внешним культурным влияниям. Получается, что если местное наследие, то любое, а не только демократическое, а если внешнее культурное влияние, то его классовое значение игнорируется как со стороны происхождения, так и со стороны переноса в белорусскую действительность. Посмотрим как описывает Ленин основу произошедшей во многих национальных движениях подмены раскрывающих культуру к обогащению эмансипационных тенденций замыкающими её в прошлом шовинистическими тенденциями:
«Лозунг национальной культуры есть буржуазный обман. Наш лозунг есть интернациональная культура демократизма и всемирного рабочего движения.
В каждой национальной культуре есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую.
Но в каждой нации есть также культура буржуазная - притом не в виде только «элементов», а в виде господствующей культуры.
Поэтому «национальная культура» вообще есть культура помещиков, попов, буржуазии».[3]
Показанная диалектика существенно осложняется тем, что некоторые народы получают национальное существование из рук диктатуры пролетариата и, как экономически, так и культурно, их полноценное национальное существование не может быть ничем иным, как преодолением национальной формы существования. Это не значит, что, например, белорусская культура без преодоления товарности невозможна, но это означает, что Белоруссия как историческая и теоретическая нация и даже как нация, делающая такую заявку, невозможна без разворачивания преодоления товарности, т. е. без политической формы диктатуры пролетариата[4]. Вывести эту истину из современного положения Белоруссии пожалуй даже труднее, чем из ситуации 1905 года в Северо-западном крае. Не в последнюю очередь потому, что выведение это обязано разрешить национальный вопрос. А этот вопрос вообще предполагает самое совершенное владение диалектическим мышлением, поскольку касается он преобразования того кажущегося случайным и того являющегося глубочайшим по укоренённости наследия товарной формации, которое зовётся национальностью. Ещё «Манифест коммунистической партии» зафиксировал, что завоевание демократии, победа политической формы диктатуры пролетариата происходит изначально в национальных рамках. Следовательно, в этих же рамках должны замыкаться некоторые формы и аспекты предреволюционной субъектности, что совсем не отменяет их международного значения...
Тезис о невозможности полноценной национальной культуры в условиях расширения сферы товарности находит поддержку не только у практических материалистов. Польские или великорусские любители «масонов и инопланетян» до настоящего времени считают, что белорусы были придуманы местной социалистической интеллигенцией. Этот радикальный идеалистический взгляд игнорирует то, что сама местная интеллигенция должна была откуда-то взяться и почему-то обозначиться именно как социалистическая.
Для нетеоретических наций форма национального существования является исключительно результатом их малых успехов в самоэмансипации, которые порождены слабым вовлечением в мировое общение (Verkehr). Для теоретических же наций в национальном существовании открывается возможность теоретического осознания и практического разворачивания коммунистического строительства. Мы легко можем представить себе социальную революцию в Германии или России. Но куда сложнее обстоит дело с тем, чтобы представить результативную революцию в Словакии (помните 1919 год?) или на Кипре. Наверное будет излишне повторять, что по Энегльсу субъектность малых народов не должна противостоять субъектности передовых классов теоретических наций, ибо те в своей теоретичности доказали невыносимость своего ущербного положения и готовность к социальной революции. Приведённые положения не дают нам ничего нового для понимания роли субъектности белорусов в мировом революционном процессе. Действительно, против польского и российского пролетариата субъектность белорусского крестьянства явно не разворачивалась. Никак не связан с Белоруссией и тот образцово партийный тяжёлый выбор Энгельса, который обычно связывается с изменением обстановки между 1848 и 1890 годами. В 1848 году Энгельс требовал террора против чешского национально-освободительного движения, подыгрывавшего царизму, а в 1890-х годах поддерживал чешских социал-демократов против немецких социал-шовинистов.
Мікола Мікалаевіч Купава, «Партрэт зачынальніка новай беларускай літаратуры Франьцішка Багушэвіча» (1976, каляровы лінарыт, 36,5х28,5 см.)
Почему же белорусские трудящиеся начали и продолжили эмансипацию на собственном основании, а не как ассимилированные поляки или великороссы? Ответ куда проще, чем версия о местных социалистах, «придумывающих белорусов». Белорусы вошли в народную революцию именно потому, что отпущенное историей время для разворачивания своей субъектности было куда меньше, чем время, необходимое для ассимиляции. Либо ассимилироваться, либо стоять на стороне народной революции, - так стоял исторической выбор. Поэтому великорусская ассимиляция была явно контрреволюционным выбором. Приобщаться к работам Чернышевского и Ленина ценой приобщения к поповщине и прославляющим самодержавие учебникам Иловайского, - это не выбор тех, кто вёл Белоруссию прямой дорогой к победе революции. Польская ассимиляция хотя и не была однозначно контрреволюционным выбором, но тоже отрывала усилия белорусов от главных задач народной революции, от прямого пути к победе, а кроме того, в перспективе подчиняла активность пробуждающегося белорусского крестьянства достаточно сильной на тот момент польской буржуазии. Поэтому самая революционная белорусская партия освобождала белорусов на собственном основании, никогда не забывая о тесном международном сотрудничестве и об усвоении передового опыта товарищей. «Субъектность сейчас, никаких трат на ассимиляцию», - так нужно материалистически прочитывать знаменитое предисловие Багушэвіча к сборнику «Дудка беларуская»: «Шмат было такіх народаў, што страцілі наперш мову сваю, так як той чалавек прад скананнем, катораму мову займе, а потым і зусім замёрлі. Не пакідайце ж мовы нашай беларускай, каб не ўмёрлі!» Не зря именно это предисловие так высоко ценила Цётка, которой была чужда всякая национальная ограниченность.
Другой, редкий, но более тонкий идеалистический миф трактует возникновение новой белорусской культуры (и освободительного движения в Белоруссии на собственном основании) в том смысле, что её классики подстраховались против возможного влияния спада субъектности в России и Польше. В пользу этого мифа приводится статистика 1863 года, доказывающая что в этнографической Польше политический и военный вес шовинистической фракции «белых» был больше, а на исторической Литве наоборот, в повстанческих силах господствовали «красные». Они-то, мол, и положили начало созданию собственного белорусского основания в освободительном движении. И здесь возникает набор исторических фактов из жизни Константы Калиновского и Зыгмунта Сераковского, которые действительно понимали полную оторванность программы «белых» от местных нужд и её чуждость для белорусских и литовских крестьян. Здесь же возникает и сопоставляемый с Шевченко Багушэвіч, показываемый как поэтический исполнитель аванэлі (молитвы о покойниках) по субъектности белорусов, быстро промелькнувшей в Январском восстании 1863 года. И именно с его деятельностью обычно связывают «революционизующее отделение» Белоруссии. Польская буржуазия в 1880-х шла к сговору с царизмом, и даже Энгельс из своего далёка заметил, что дело польской независимости целиком переходит к польскому пролетариату, а в России только-только начиналось формирование первых пролетарских организаций и первых кружков по изучению и распространению теории Маркса. На что должен был рассчитывать Багушэвіч? На разгромленный вскоре «Пролетариат» Варыньского? На Николая Евграфовича Федосеева, который только-только начинал распространение марксизма в глубине Великороссии? Нет. Даже если бы Багушэвіч знал что-то о названных ростках нового пролетарского революционного движения, то он бы не поручил им Белоруссию. Он был умнее «сильных задним умом» современных теоретиков и поручал Белоруссию всецело субъектности её трудящихся классов, её крестьянства. Внешние влияния могут поддержать, но не заменить, - такова прошлая, настоящая и будущая диалектика международного сотрудничества в деле освобождения. А говорить об особенном белорусском театре освободительной борьбы мы можем на том основании, что к 1890-м годам имела место и сохранялась экономическая обособленность белорусских земель, вызванная слабыми местными средствами коммуникации (Verkehr). Эта экономическая обособленность была так стабильна, что закрепилась даже в языковой обособленности.
Значат ли приведённые рассуждения, что объясняющая обособление белорусского народа в нацию «теория подстраховки от пассивности соседей» истинна? Вряд ли. Хотя, конечно, подстраховаться от пассивности соседей - это долг всякого, кто думает о развитии революционного процесса в «глухую эпоху», когда заметных оснований рассчитывать на поддержку соседей не видно. Но уровень сознания белорусской интеллигенции не позволял рассчитывать необходимые масштабы и действенность подобной «подстраховки». Багушэвіч не имел перед собой опыта ленинской партии нового типа и не мог даже представить как исторически ничтожной силой (а чем ещё была РСДРП(б) на фоне всего населения?), вписавшейся в тенденции эпохи, можно двинуть вперёд хозяйство, культуру и самосознание миллионных масс трудящихся. Багушэвіч действовал «наощупь» и действовал в общем-то правильно, потому что все другие возможные способы действия были в данных условиях ещё хуже или абстрактно хороши, но совсем не результативны.
Материалистическое понимание человеческой предыстории учит обращать внимание на большие масштабы: на миллионные массы и на долгие годы. Все случайные влияния при таком рассмотрении нивелируются, и перед нами проявляется равнодействующая тенденция. За последние полтора века эта тенденция красноречиво свидетельствует: Белоруссия в указанном масштабе никогда не была очагом субъектности, в то время как Россия и Польша пребывали в пассивном состоянии. Можно конечно возразить, что активность коммунистов и националистов Западной Белоруссии и в период режима «санации» была более чем заметна, но ни процесс социалистического строительства в БССР и РСФСР, ни активность польского коммунизма в это же время забывать не стоит. Напротив, когда в 1980-х годах Народная Польша с господством позитивизма и успехами «Солидарности» превратилась во всеевропейскую Вандею, то Белоруссия не имела никакой возможности противостоять давлению позитивизма как с востока, так и с запада. Жизнь пытавшихся противостоять этим тенденциям Машерова[5] и Ведуты закончилась для своей исторической эпохи безрезультатно. Сейчас, когда после полного и безоговорочного одобрения крымской аннексии роль всеевропейской Вандеи перешла к России, Белоруссия тоже не выделяется субъектностью своих трудящихся классов. Вряд ли её пробуждение и появление несуществующего ныне организованного белорусского коммунизма возможно вне польско-российского союза в освободительном движении. Проблема только в том, что те, кто вроде бы поддерживал освободительные тенденции в России, не только отказались поддерживать освобождение других, но и сами отказались освобождаться после известных событий в Крыму. А значит, и польско-российский освободительный союз оказывается невозможен.
Разобщённость и отделённость белорусов от мировых процессов была и остаётся их проблемой, но не ассимиляция, даже с самыми революционными народами, а международное сотрудничество передовых партий передовых классов каждого народа - вот что повышает действенность общего революционного натиска.
«Ставя лозунг «интернациональной культуры демократизма и всемирного рабочего движения», мы из каждой национальной культуры берем только её демократические и её социалистические элементы...
<...>
Кто хочет служить пролетариату, тот должен объединять рабочих всех наций, борясь неуклонно с буржуазным национализмом и «своим», и чужим. Кто защищает лозунг национальной культуры, - тому место среди националистических мещан, а не среди марксистов».[6]
Эти рассуждения не случайно предваряют рассказ о значении общеобразовательных инициатив Цёткі. Речь идёт об упомянутом сборнике «Першае чытанне для дзетак-беларусаў». Разбирая его значение, мы сталкиваемся с тем, что для развития освободительной борьбы в Белоруссии нужно было решать задачи, которые освободительное движение в России и Польше никогда не решало. Задача развития общего национального языка и сопутствующих элементов национального начального образования никогда не была связана в России или Польше с деятельностью наиболее решительных фракций революционного движения. Последний опыт подобного рода был закреплён в тогдашнем теоретическом сознании за Чехией эпохи Великой Крестьянской войны или, как называют это время чаще, гуситских походов. Украинский опыт в то время только-только осознавался, поскольку становление украинской литературной нормы тогда ещё не вышло на уровень единого литературного языка. Поэтому в России и Польше в ходу было абстрактное теоретическое понимание общеобразовательно-языковых задач как буржуазных. И нельзя сказать, что такое понимание было неправильным. Действительно, национальное существование - это характерная форма капиталистического объединения населения. Но подлинная история Латвии, Белоруссии, Украины и Литвы оказалась куда сложнее, чем политическая схема, выдвинутая „Пролетариатом". Дело в том, что эти страны получили национальное существование в самой значительной его части из рук своего освободительного и, назовём прямо, социалистического движения. Ян Райнис, Цётка и Иван Франко как ключевые фигуры своих национальных культур были несомненно настроены как минимум прокоммунистически, если не прямо коммунистически. Проблема даже не в том, что создаваемые ими национальные культуры задумывались к функционированию как социалистические. Дело в другом, в объективно-материальном: тот простор развития производительных сил, который только и обеспечивает существование и полноценное развитие национальных (т .е. напомним, буржуазных по форме) культур литовцев, украинцев, белорусов и латышей; этот простор развития производительных сил оказывается объективно связанным только с социалистическим развитием этих наций. Иными словами, как нации эти нации могут существовать только при диктатуре пролетариата, только при неуклонном сворачивании товарных отношений, только при том, что в новом нетоварном хозяйстве эти нации снимаются, т. е. отрицаются в новую культурную общность. О формах этого отрицания можно, конечно, спорить, но то, что оно является условием национального существования - это не только диалектически, но и статистически доказанный факт. Если переводить изложенное на язык политических лозунгов, то классики белорусской литературы оказывались классиками белорусской литературы лишь в такой мере, в какой они закладывали в своё творчество то, что существование белоруса возможно только как превращение трудящегося белоруса в человека. Как только это превращение затормозилось, а затем и почти прервалось, так сразу появилась и угроза национальному существованию. Эта логика вполне доступна даже для националистов, если они оказываются способны понять, что интересы пролетариата - это высшие интересы нации, поскольку с ними связана высшая эффективность народного хозяйства и высший культурный уровень (только уже не в национальном масштабе). Вот, например, как эту логику воспринял Володимир Винниченко: "Відродження української нації в національній сфері йшло й ітиме в гармонії з соціальним визволенням. Це є аксіома трьох-літнього досвіду нашої революції. Що правіще й реакційніще заводився режим на Україні, то більше й глибше було нищення української національності. І то все одно: чи чужими руками чи своїми заводилась та реакція, вона необхідно, неминуче приводила до національного пригноблення."
Заметим, именно с того момента, как «завелась реакция», Латвия, Литва, Украина и Молдавия лишились не только своих национальных литератур, но и самой основы национального существования - постоянного населения национальной территории. До трети населения этих стран выехало на заработки. Значительная часть выехавших ассимилировалась и отказалась от возможности очеловечивания в рамках своей национальной культуры. Нельзя сказать, что жизнь представляет им много возможностей очеловечивания в рамках ассимилировавшей их культуры. Если кто-то не верит, то может попытаться продемонстрировать знание английского языка в латвийской глубинке и посмотреть на реакцию оставшихся на родине родственников тех «остарбайтеров», которые чистят писсуары и унитазы в Англии.
Проблема ассимиляции несомненно стояла перед деятелями национальных культур украинцев, белорусов, литовцев и латышей. Прогрессивное значение ассимиляции могли отвергать конечно только прямые сторонники буржуазной линии и национального капиталистического накопления. Как объективный факт для анализа в то время была легко доступна немецкая и российская ассимиляция Польши. И противодействовать использованию её результатов для усиления освободительного движения было глупо. Но, как и в любом объективном факте, который имеет свой субъективный источник вне освободительного движения, или вообще не имеет своего субъективного источника, в факте ассимиляции требовалось разобраться с точки зрения дальнейшего хозяйственного развития. Вопрос стоял так: будет ли хозяйственное развитие Белоруссии, Латвии, Украины и Литвы более успешным как польских и российских колоний или как культурно-административно обособленных территорий. Сможет ли литовец быстрее стать человеком именно как литовец или он быстрее станет человеком как житель польской или российской колонии?
Решение этого вопроса конечно не может опираться только на набор политических фактов, тем более, на политическую конъюнктуру. Ведь наличие соответствующих партий по литовскому вопросу ничего не говорит о том, каким будет его решение в сторону большей хозяйственной эффективности. Теоретическая борьба по белорусскому и украинскому вопросам была не менее напряжённой. Идеолог П. Б. Струве например считал, что нарождающиеся национальные культуры не могут быть формами эмансипации в человека, поскольку по своим художественным темам их литературы имеют исключительно местное значение и лишь внешним образом связаны с мировым литературным процессом. А значит и отражается такими литературами узкая практика, не способная привести к полноценной эмансипации. Ему ответили Владимир Ленин и Леся Украинка. Первый показал политическое развитие подобной позиции в сторону оправдания самодержавия, а вторая под впечатлением бестактного обвинения создала из давно просившихся на бумагу размышлений драму «Камінний Господар» (1912), где была дана новая трактовка образа Дона Жуана. Это был самый решительный и самый продуктивный ответ на шовинистические заявления Струве. Позднее, под влиянием его позиции в украинской литературе появилось целое культурное движение, которое решило эмансипировать украинца в человека через опору на переработку образов западной европейской литературы: немецкой, французской, испанской, итальянской и английской. Видным представителем этого направления стал писатель Мико́ла Хвильови́й, выдвинувший по отношению к развитию художественного процесса лозунг «Геть від Москви!».
Виленская окололитературная полемика 1905 года не придала национальному вопросу такой развитой формы, которая проявилась в литературных течениях 1920-х-1930-х годов на Украине, но зарождение новой белорусской литературы, которую впервые не по редким брошюркам узнал белорусский народ, произошло именно в 1905 году. Это была белорусская литература тысячных тиражей. Она началась в «Небывалыя часы». Именно так называлось первое стихотворение, где уже нет некрасовско-шевченковско-богушевичевских мотивов траура по несостоявшейся субъектности:
І песьні заціхлі, і сьмеху ня відна,
I дзеці старэнькімі сталі.
I ноты вясёлы музыкам браць стыдна,
Радасны струны парвалі.
I фарбы артыстаў смутна рысуюць,
I цені ясны зьміраюць.
I вершы паэты зь жалем рыфмуюць,
I сэрцы кроўю сплываюць.
Это подготовка. Слов по существу нет, но разрыв с прошлым обозначен более чем ярко. Думается, что до написания стихотворения «Хрэст на свабоду» состояние Цёткі можно было описать такими строками:
Крывёю сплывае і сэрца паэткі,
Бо яна той самы музыка,
Што сее свабоды чырвоныя кветкі
Сярод натоўпу і крыку.
Яна як паэтка павінна зрывацца
На крык, на спев без заганы
Але атрута працягне злівацца
Ёй на адкрытыя раны
Як яна не працягне пакуты
Бо ў агне ўся краіна
Бо сэрцы народа для волі адкуты
А час іх зацепліць - хвіліна
Адна хвіліна, калі чытае
Хтось на папере лістоўку
Каб ён адчуў, што да волі шлях знае
Каб падтрымаў забастоўку.
Стихотворение «Хрэст на свабоду» - это первое произведение белорусской литературы, которое разошлось не менее чем в двадцати тысячах экземпляров, а сколькими людьми оно было выучено! Белорусская литература точно свидетельствует о моменте своего рождения словами из этого стихотворения:
Ў Пецярбургу змерлі людзі:
Ім прашылі куляй грудзі
Белорусская литература - родная сестра народной революции в романовской монархии. «Хрэст на свабоду» трудящихся масс, проснувшихся от забитости был и крещением самой белорусской литературы, крещением свободой. Заменив в тезисе Андрея Самарского Украину на Белоруссию и Шевченко на Пашкевічанку, мы получим не менее точное описание ситуации:
«В его времена революционное движение существовало в основном в форме литературы. Собственно литература, как форма ведения теоретической борьбы, всегда является основной составляющей любого революционного движения, но в середине ХIХ века, в отсутствие реального движения масс, литературная форма была единственно возможной. Можно без преувеличения говорить, что создав украинскую литературу, Шевченко открыл для украинского народа путь к революции.
В отличие от народников, он не относился к крестьянам как к объекту воспитания, а как к субъекту борьбы.»
И там же, но сказано будто о Багушэвіче:
«Гений Шевченко прежде всего в том, что он увидел прогрессивную силу народа и ранее других, понял, что к нему можно и нужно обращаться, хотя народ в то время был полностью неграмотный.»[7]
Приближались ли к показанной оценке современники? Отчасти. Не позднее 1905 года началась переписка между Цёткай и Янкам Купалам. В этой переписке они часто знакомили друг друга с новыми стихотворениями. Купала, которому в период революции почти перекрыли все возможности публикации, знал, что стихотворения его корреспондентки нелегально расходятся в тысячных тиражах. В 1906 году он создаёт для легальной печати стихотворение «Аўтарцы «Скрыпкі беларускай»». Помимо несколько грустноватого настроения, вызванного прочувствованным поэтом спадом революционной борьбы, там есть такие строки:
Аб чымсь сьветлым, аб чымсь новым
Твая скрыпка грае нам;
Грае, грае, а ў ёй мова
Наша чуецца бяз плям.
«Штось новае і сьветлае» по понятным причинам не названо, ведь новаторство Пашкевічанкі целиком связано с теми потребностями революционной борьбы, которые она стремилась своим поэтическим творчеством открывать для масс. В великой жизненности этих потребностей и состоит привлекательность связанного с ними творчества:
Аж так хочацца, хоць сьціха,
Тваёй скрыпцы ўтараваць, -
Піць з таго, што й ты, кяліха,
Аб чым граеш, апяваць.
Гэй, пясьнярка, болей, болей
Нам на скрыпцы сваёй грай!
Прывітаем хлебам-соляй,
Дзякуй скажа родны край.
«Дзякуй скажа родны край» - это, конечно, элемент патриотической идеологии. Насколько велики были её возможности для освободительного движения в конкретной обстановке? Ленин в такой ситуации считал, что компромисс пролетарского движения и мелкобуржуазных в основе национальных движений сможет привести к более быстрому и более глубокому очеловечиванию национальных окраин, чем колонизация. И советский опыт показал дальновидность и экономическую обоснованность такого взгляда. Исторический опыт четверти века после Реставрации также не опровергнул ленинского понимания проблемы, а подтвердил его со стороны отрицания. Но если для Ленина национальная демократическая культура национальных окраин была положительно окрашена лишь абстрактно, то для белорусского национального движения проблема демократического наследия национальной культуры стояла очень и очень практически. И Цётка детально прорабатывает и конкретизирует такое же, как у Ленина, заключение о положительных возможностях, открываемых национальным демократическим культурным наследием для эмансипации трудящегося белоруса в человека. Во Львове, как в 1906 году, так и позднее эмигрантка изучает народные театральные традиции своей родины и её фольклорные источники, собранные этнографами.
Усмирили. Отклик на расправу с крестьянским движением. 1906 г.
В 1907 году для Цёткі настаёт очень трудное время: учебные занятия во Львовском университете, самостоятельное изучение разнообразных литературных источников и заработки занимают такое большое время, что вызывают переутомление и обострение лёгочной болезни. Не добавляет оптимизма и понимание того, что поражение революции отрезает дорогу к родным местам как минимум на несколько лет. Отрывочные новости с родины не приносят облегчения. С большими проблемами сталкивается организованный БСГ «Беларускі сялянскі саюз». Завершается деятельность вооружённых формирований БСГ. Летом 1907 года по достоверным известиям Цётка узнаёт, что вся деятельность БСГ фактически сузилась до обслуживания издания легального органа «Наша ніва». Если даже в РСДРП серьёзное влияние приобрели т. н. «ликвидаторы», то в БСГ аналогичная тенденция победила полностью. Редакция легального органа национального движения активно двигалась в сторону буржуазного идеологического центра. Ещё в 1905 году в БСГ появилось немало тех, кто хотел бы сделать политическую карьеру, не особенно сильно беспокоясь о том, чем во время этого увлекательного процесса приходится прикрываться. Такие тенденции можно найти в деятельности Вацлава Ластоўскага и братьев Луцкевічей. Как писал Ленин, «нетрудно быть революционером тогда, когда революция уже вспыхнула и разгорелась, когда примыкают к революции все и всякие, из простого увлечения, из моды, даже иногда из интересов личной карьеры». Тот же Луцкевіч не позднее чем в 1917 году открыто встал на позиции буржуазии, «разьвіцьцё беларускага вызваленчага руху зьвязаў з разьвіцьцём капіталістычных адносінаў і станаўленьнем нацыянальнай буржуазіі («Эканамічная эвалюцыя і беларускі рух», 1917)»[8]. О прогрессивности симпатий кругов, определявших значительную часть политики БСГ в 1908-1916 годах, свидетельствует тот факт, что «Наша ніва» публиковала не только статьи в пользу изучения белорусского языка в школах, но и выступала с не менее ярыми статьями, доказывающими состоятельность белорусской терминологии культов для обеих христианских конфессий. Это несколько карикатурно напоминает борьбу КПУ на стороне московского патриархата в украинском конфессиональном расколе.
Цётка была далека от этих и подобных узко политических и пробуржуазных получислоплотных кругов. Она, как и Ленин, никогда бы не согласилась с Тайлераном, что «убеждений нет, есть обстоятельства». Даже тот факт, что её поэтические сборники на закате революции не очень то улучшили ситуацию, был воспринят ей спокойно. Как писал Некрасов в 1874 году в той же самой ситуации неуслышанности:
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил - и сердцем я спокоен...
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди!...
И Цётка продолжает свой бой. Эмиграция несколько изолирует её от того почти панического упаднического настроения, основания которого так умело раскрыл Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме». Для неё, как и для Маркса, «мелкие личные неприятности» (к которым она сама относила полуголодное существование) меркли на фоне политики царизма по отношению к впервые поднявшим голову трудящимся.
Цётка, Выбраныя творы, Дзяржаўнае выдаўніцтва БССР, Мінск, 1952., с. 4. ↩︎
В. И. Ленин, Критические заметки по национальному вопросу, (ПСС, 5 изд., т. 24, стр. 118) - Пер. ↩︎
Интереснейшая фактография по затронутому вопросу содержится в работе: М. И. Иосько. Некоторые закономерности сближения наций СССР. (По материалам отношений белорусской и узбекской наций). Автореферат кандидатской диссертации. Минск, 1966. ↩︎
Бел. Пётар Міронавіч Машэраў. ↩︎
В. И. Ленин, Критические заметки по национальному вопросу, (ПСС, 5 изд., т. 24, стр. 118) - Пер. ↩︎
Андрей Самарский, Т.Г. Шевченко и украинская национальная идея, http://propaganda-journal.net/9483.html. ↩︎