О наследии Канарского
2014-12-28 Mikołaj Zagorski
Авторизованный перевод Dominik Jaroszkiewicz
Анатолий Станиславович Канарский оставил после своей жизни не только библиотечную карточку авторского каталога, где-то в промежутке между карточками польско-белорусско-литовского революционера Константы Калиновского и классика белорусской литературы Уладзимира Караткевича. 28 декабря 2014 года исполнится 30 лет со дня неожиданной смерти в Варшаве автора «Диалектики эстетического процесса». Он умер в возрасте 48 лет, не дожив до возраста Маркса. Лишь в 1961 году Канарский связал свою жизнь с наукой о мышлении. Следовательно, его главный научный результат был добыт за двадцать с небольшим лет упорного труда. За целых двадцать лет. Хотя, осознавая сделанное им в области эстетики, можно сказать, что результат был достигнут всего за двадцать лет. Этому осознанию и будет посвящена статья.
Жизнь Канарского тесно связана с большевизмом в его самом напряжённом проявлении. Уже в том факте его биографии, что ему удалось сменить деятельность армейского офицера на учительскую, а затем на философскую и эстетическую, мы обязаны увидеть политехнизм на марше, возможность для универсальной личности свободно входить в разные сферы деятельности. Это вхождение со знанием дела в такие разные дела, как нам сейчас уже понятно, является важнейшим завоеванием Великого Октября. Вместе с тем, такая непростая биография требует от человека некоторого универсального напряжения, которое Канарский в немалой степени сделал объектом своего рассмотрения со стороны чувственности. Хотя «Диалектика эстетического процесса» и является трудом о человеческой чувственности, главное значение которого относится к логической сфере, у читателя вряд ли останется сомнение, что все логические переходы глубоко прочувствованы автором. В этом смысле книга не только логически, но и образно доказывает нам великую силу непосредственности чувств.
Чувственная сфера долгое время считалась в науке тесно связанной с субъективными переживаниями, и это правильно. Другое дело, что совсем неверно выводить из этого непознаваемость этой сферы. Путь к глубочайшему познанию этой сферы шёл через философию — науку о мышлении в его связи с бытием, иными словами, через науку, берущую мышление со стороны его истинности. Именно со стороны истинности и рассматривает Канарский субъективные переживания через их опредмечивание. Для диалектического мышления это не такое уж и запутывающее и многоступенчатое опосредствование, как может показаться рассудку. В наших переживаниях нет ничего познаваемого и ценного для познания кроме того, как они участвуют в истинном сознании — вот основа подхода Канарского, линия его проникновения в сокровенный чувственный мир личности.
На основании разрозненных заметок Гегеля, Маркса и Энгельса неспешно и «со скрипом» продвигалось в СССР, а затем и в других странах народной демократии познание сферы чувств. К моменту начала научной деятельности Канарского в этой сфере были заметные проблемы, и они грозили обрушением всей эстетической политики диктатуры пролетариата. Диалектическая Логика Ленина так и не приобрела для многих учёных (не только в области эстетики) непосредственное значение. Они не могли/не хотели освоить её. Диалектическая Логика была украдена у того класса, мышлением которого она является по своей сути, по праву своего практического происхождения. О похожей ситуации половину тысячелетия тому назад писал великий немецкий коммунист и революционер Томас Мюнцер: «Я слышал от них лишь изложение Писания, которое они выкрали из Библии подобно убийцам и ворам. Такую кражу Иеремия называет кражей слова Божьего из уст своего ближнего, слова, которого они сами никогда не слыхали из Божьих уст».
Вопрос возвращения диалектической логики трудящимся массам стран СЭВ был практическим вопросом всего революционного процесса. Не менее практическим, чем скажем организационный план Ленина, изложенный им в работе «Что делать?». Что же было задумано? «Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью. Меньшее, более умеренное, более низменное - называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.»[1]
Сменив армейский китель на пиджак философа, Канарский не переставал служить Великому Октябрю. Он даже продолжал оставаться офицером, но уже офицером штаба мировой социальной революции. В этом смысле он был, как и любой «красный офицер», руководителем нового типа, тем, кто не отсиживается в штабах, а большую часть времени находится на передовой, под обстрелом, на самых трудных участках фронта, грозящих прорывом. В нашем случае речь идёт о фронте познания, о фронте, где в окопах на другой стороне от нас сидели идеалисты, ловко маскировавшиеся через «учёт чистого опыта» и иные позитивистские идейки под наших же наступающих солдат.
Опасность и гнилую суть позитивизма разглядел ещё Чернышевский в письме к своим сыновьям от 27 апреля 1876 г.:«<Кант> решил: «Что ложь и что истина, этого мы не знаем и не можем знать. Мы знаем только наши отношения к чему-то неизвестному. О неизвестном не буду говорить: оно неизвестно». Но во Франции, в половине нынешнего века, эта нелепая уступка — нелепость, совершенно излишняя. А Огюст Конт преусердно твердит: «неизвестно», — «неизвестно». Но для мыслителей, которым не хочется искать или высказывать истину, это решение очень удобное. В этом и разгадка успеха системы Огюста Конта»[2].
Хотя обстановка в которой работал Канарский, и была радостнее и чище того, что мы наблюдаем вокруг себя сейчас, «мыслители, которым не хочется искать или высказывать истину» не без успеха рвались на организационные высоты. Именно по-большевистски бескомпромиссная борьба с ними подорвала здоровье Канарского.
Когда Канарский умер в Варшаве, контрреволюция ещё была только внутренней формой общественной жизни СССР, она ещё только готовилась к своему политическому овнешнению. История уже готовилась дать новые вызовы. Нет сомнения, что Канарский, оставшийся ленинцем в сусловские годы, остался бы им и в новых условиях, которые по самой своей сути никакие не новые. А между тем, фронт мировой революции был развален. Сначала те, кто был назначен командовать солдатами, потеряли способность отличать своих и чужих, а потом и почти вся ударная армия снялась со своих позиций и перешла на сторону врага. От фронта остались лишь отдельные и разрозненные небольшие хорошо укреплённые районы, оказавшиеся в глубоком тылу врага и потому ему глубоко не интересные как не представляющие никакой существенной опасности. Эдакие партизанские республики, непонятным для врага образом выживающие в самых топких областях познания, которые по цене расплаты за выбор неверного направления не уступают болотам Полесья.
Что же станет с наследием Канарского? Его судьба ещё не решена. Как ещё не решена судьба наследия Мюнцера и Гуса, Маркса и Чернышевского, Ленина и Люксембург. Мы своей классовой борьбой во всех её формах всё ещё решаем судьбу этих лучших сынов человечества в практической сфере конечной победы социальной революции. Наша задача состоит в том, чтобы в отношении Канарского были справедливы слова, сказанные автором псведогераклитовой эпистолярии: «Я буду жить столь же долго, сколько города и веси, никогда не замолкая благодаря своему учению. И ежели город <...> разграбят и все алтари его повергнут ниц, страною памяти обо мне будут души людей»[3]. Как и в случае с Гераклитом, в отношении Канарского сделать «души людей» «страною памяти» может только усвоение не диалектики его жизни, а усвоение диалектики его теории.
Какие же проблемы революционного процесса обуславливают обращение к эстетической проблематике? Для выяснения этого мы должны разобраться в потребностях теоретизации эстетики, которые привели к разработкам таких мыслителей как Чернышевский и Канараский. Не следует в качестве их предшественника забывать и Гегеля, поскольку, по определению Канарского, «вся немецкая классическая философия была, по сути, теоретическим отблеском величия французской буржуазной революции, её «повторением» в сознании»[4].
К Чернышевскому Канарский обращается в «Диалектике эстетического процесса» всего несколько раз. В то же время видно, что эти обращения суммируют в себе немалый опыт осмысления наследия своего предшественника. Как мне известно из личного опыта, настоящие ленинцы очень редко цитируют Ленина, предпочитая воспроизводить логику движения ленинской мысли. Это касается и восприятия Канарским Чернышевского. А как Ильенков в «Логике диалектической» воспринимает Фихте, оказавшегося проповедником субъектности в таком антисубъектном мире, где было налицо предательство идеалов Великой Французской Революции? Он его именно чувствует в своём историческом времени. Так же, как и Канарский чувствует Чернышевского в своём времени. Это, конечно, не значит, что Ильенков является фихтеанцем, а Канарский проводит в эстетике методологию Чернышевского. Оба являются, по собственному признанию, всего лишь, в меру своих сил добросовестными марксистами.
В приложении диалектики Маркса и Ленина к своей научной области и в её разработке состоит главная заслуга Канарского. Говоря немецкими словами, он образовал эстетику как прикладную Логику, если помнить, что под просто Логикой понимается в этом случае логика мышления в той связи, в которой она представлена у Марины Бурик в статье «Как и почему диалектика?»[5]. Из этого однако совсем не следует, что в «Генезисе чувственной культуры» интерес Канарского к «Капиталу» Маркса имеет только лишь то обоснование, что «Капитал» тоже сформировал одну из наук как прикладную Логику, а именно политическую экономию. Этот логический интерес Канарского к «Капиталу» во многом скрыт от наших глаз, но мы имеем его законнорожденный результат в самой структуре «Диалектики эстетического процесса». В «Генезисе чувственной культуры» интерес Канарского к «Капиталу» Маркса глубоко связан именно с собственно частно-эстетическими проблемами.
Не менее глубоки связи эстетики как прикладной Логики с другими прикладными Логиками, которые оставил человечеству в наследие Советский Союз: педагогикой (Ильенков) и психологией (Выготский, Лурия, Леонтьев). Не случайно Канарский специально изучал работы названных авторов, а Ильенков и вовсе был его оппонентом на защите кандидатской диссертации в 1969 году.
Вопреки мнению сторонников теорий предельной полезности, из того, что производственный процесс осуществляется психологическим образом, вовсе не следует возможность исчерпывающего психологического объяснения политической экономии. Также мало из того, что мышление осуществляется физиологическим способом, следует то, что мыслит мозг или даже индивид, хотя без них мышления и не бывает. Точно так же из того, что мышление выражается в речи, не следует то, что оно имеет речевую природу. Именно в таких неочевидных диалектических связях, выработанных лучшим опытом науки о мышлении, видит Канарский возможность продвижения эстетики, её формирования как прикладной Логики и связи с другими прикладными Логиками. Эта связь выражается именно в таким же образом построенных противоречиях.
По мере продвижения революционного процесса неизбежна и его инструментализация. Не следует понимать последнее в современном «маркетинговом» смысле. От грязных буржуазных лап любая прикладная Логика защищена тем, что при буржуазном использовании она тут же перестаёт быть собой, обращается в свою противоположность, поскольку по своей сути никакую прикладную Логику нельзя обернуть на выработку, говоря английскими словами, прагматических рекомендаций, но только на уничтожение всего строя, органиченной сути этих обесчеловечивающих прагматических рекомендаций.
Эта ведущаяся диктатурой пролетариата инструментализация, «опромышливание» всех сторон человеческой жизни имеет глубоко гуманистическую природу уже потому, что открывает человечеству свободное развитие каждого и свободное развитие его чувственной непосредственности, не исключая и непосредственность его чувств. Инструментализация политической экономии - это и есть политика как то, что «не может не иметь примата над экономикой» (Ленин). Инструментализация психологии - это и есть эстетика как формирование чувственной ткани личности. В этом смысле эстетика имеет при адекватном познании такой же примат над психологией, какой научная теория имеет над политикой, политика над экономикой, а психология над политической экономией. Всё это не возрождение идеализма, а необходимый путь монистически-материалистического самопознания пролетариата для успешного обществопеределывания в бесклассовое общество нетоварной (третичной) формации.
Но вернёмся к проблеме инструменталиации психологии в эстетике. Перед ней, конечно, исторически и логически было необходимо доказать, что никаких априорных или врождённых идей у личности нет, что всё объективное значение чувств в онтогенезе происходит извне. Это и было сделано Ильенковым в виде известного результата его сотрудничества с Мещеряковым и Соколянским. Впрочем, Канарский начал разработку своей темы ещё до получения всяких сведений не только об этом результате, но и о самом эксперименте. Канарский предчувствовал этот результат. Это небольшое опережение вообще очень характерно для его жизни. В СССР активный, хотя и обратимый контрреволюционный процесс начался в 1965 году с либермановщины, с отвержения ОГАС Глушкова, а научный коммунизм остановил своё развитие на уровне мировых проблем, пожалуй, только со смертью Канарского. Инструментализация сфер человеческой активности, докуда она была доведена им, по прежнему остаётся достоянием человечества. Именно за следование этой логике инструментализации, логике обратного присвоения человеком своего времени (политическая экономия), личности (педагогика, психология), чувственности (эстетика), Канарский и был обвинён сусловцами в чрезмерном расширении эстетической проблематики. А на повестке дня было уже расширение решения практических эстетических проблем до органичной сферы пролетарской политики, и вовсе не потому что революция уже отступала, но потому что она должна была наступать, а иначе и нет её. Именно так ещё в последние годы жизни Канарского ставил проблему Борис Михайлович Гунько[6], позднее изложивший её видение в работе «Взлетит ли птица на одном крыле? Необходимое дополнение к Программе Коммунистической партии (Философско-практический анализ)». Этот взгляд тем ценнее, что он посторонний и параллельный. Этот взгляд был выработан человеком, который не только не был знаком с Ильенковым или Канарским, но даже языком марксистско-ленинской науки владеет не очень хорошо, хотя и глубоко понял её суть. Глубоко лично воспринял суть политического момента.
Именно таким глубоко личным пониманием политической обстановки был близок Канарскому Чернышевский. Дело ведь шло примерно об одном, об эмансипации (уравноправлении) непосредственности чувств. Речь шла именно о том, что развёртывание этой непосредственности чувств и есть тот источник субъектности, который долго и безуспешно искал Фихте, схематически обозначив его в историчности «Я». В области эстетики решались кардинальные политические проблемы социалистической России у Чернышевского и диктатуры пролетариата вообще у Канарского. Ни то, ни другое ещё не стало достоянием реальности. Общей для Чернышевского и Канарского стала их политическая эпоха, эпоха когда «верхи» не понимают как надо действовать, «низы» сами ничего не могут сделать, а штаб революции, имеющий карту и знамя, хотя и хорошо охраняется от врага, но отрезан от ударной части своей армии.
Форма «Диалектики эстетического процесса» не похожа на форму «Науки логики» или «Капитала». Это объединение двух важнейших книг Канарского под удачным, хотя и не принадлежащим автору названием нужно признать органичным с точки зрения раскрытия логики эстетического. В таком виде форма его главного труда близка если не к «Критике чистого разума», то к «Всеобщей теории развития». В этом нет ничего удивительного. Канарский хотя и не прилежный, но полноправный и законный ученик Валерия Босенко. Это сходство формы мне видится в том, что у Канарского «Диалектика эстетического как теория чувственного познания», а у Босенко «Как возможна всеобщая теория развития» посвящены объяснению в основном границ и сути предмета исследования, а «Генезис чувственной культуры» и «Диалектика как теория развития» соответственно посвящены разворачиванию именно логики самого предмета их интереса. Кто-то увидит тут научную традицию определения границы, но что-то подсказывает, что полемическая форма определения границ предмета своего исследования ставит целью ещё и преодолеть существующий в общественном сознании разрыв мысли и дела за счёт, в одном случае, демонстрации логики этого перехода, в другом случае - демонстрации его чувственной доступности.
Канарский не писал к своей книге пространных предисловий и заключений. Как человек, который имел что сказать, он просто излагал суть дела выражением его логических переходов. К пространным введениям и заключениям по меткому выражению Гегеля всегда обращаются дураки, чтобы не читать главного содержания работы. Написание такого рода произведений слишком сильно расходится с той культурой большевистской содержательности, к которой всей своей деятельностью относил себя Канараский. Упражняться в этом глупом роде литературы может позволить себе только автор этих слов.
Я приглашаю читателя этой статьи найти время и самому прочитать и прочувствовать «Диалектику эстетического процесса» тем более, что есть примеры[7] далеко не неудачного применения изложенной там методологии к пониманию вполне современных процессов.
Андрей Самарский, Размышления о сущности украинского рока. Часть 2, http://propaganda-journal.net/5145.html
Эти слова Блока из статьи «Интеллигенция и революция» помещены на задней обложке издания «Диалектики эстетического процесса» 2008 года. ↩︎
Цитируется по: Г. В. Плеханов, Чернышевский в Сибири, http://az.lib.ru/p/plehanow_g_w/text_0360.shtml ↩︎
Эпистола IV Heraclitus ad Hermodorum (это позднее латинское заглавие текста, который начинается со слов «Ἡράκλειτος Ἑρμοδώρωι», в рукописном написании «Ἡράϰλειτος Ἑρμοδώρωι») в составе HERACLITI EPHESII (ut dicitur) EPISTOLAE. ↩︎
Из примечания к первой части IV главы книги «Диалектика эстетического как теория чувственного познания». ↩︎
Марина Бурик, Как и почему диалектика?, http://propaganda-journal.net/8521.html ↩︎
Об этом человеке я узнал от немцев. Они с благодарностью помнят то, что много дней и ночей он был в числе тех, кто пикетировал чилийское посольство в Москве в поддержку преданного бывшими восточными союзниками Эриха Хоннекера. Те же немцы сумели оценить Гунько как яркого стихийно-диалектического мыслителя и обратили моё внимание на его работы, которые читали на языке оригинала. Никаких публикаций о нём с его родины мне не известно. ↩︎
Андрей Самарский, Размышления о сущности украинского рока. Часть 1, http://propaganda-journal.net/5021.html ↩︎