ОТЧЕТ-САМОАНАЛИЗ о прохождении педпрактики

2011-06-28 Анна Кошевая

Сидя в варшавском гетто, как раз накануне отправки в Треблинку, рано утром, Януш Корчак стоял и смотрел в окно на часового. Смотрел и думал: «Может быть, он не знает, что все так, как есть?..» Мне часто приходится задавать себе тот же вопрос. Может быть, я не знаю, что все так, как есть?.. Даже не часто, а постоянно. С тех пор, как чужой, общечеловеческий опыт стал становиться моим, личным. Паустовскому, когда только начинал писать, в ответ на стихи «О, не рвите цветы на поникших стеблях...» (или может на какие-нибудь другие, наверняка он многое сжег, или просто отмахнулся от них, так, что теперь и не найти) то ли очередной редактор, то ли поэт, прислал ему открытку, подписав: «Вы живете напетым со стороны». То же самое часто говорю и себе, своей так называемой «педагогической деятельности». И хотя напевали мне в основном Макаренко, Выготский и целый хор «вершинной психологии» («голос гор» советской науки о ребенке), не я первая скажу, что все оказалось не так... И чем дольше думаю, тем хуже понимаю — а как?

Часто сомнения в том, что (?!) я делаю, доводят до полного отчаяния. Хотелось бы верить, что причиной всему банальная отсроченность результата действий, что когда-нибудь повезет увидеть, был ли ты прав. Правда, банальность эта нередко выходит боком. «Как часто врач, вынужденный быть пророком, становится шарлатаном...» (Я.Корчак). Как часто, говоря родителям о ребенке, ловила себя на мысли, что безбожно вру, показывая свою уверенность и «компетентность» в том, о чем говорю, несмотря на то, что все сказанное было для меня несомненным буквально за секунду до того. Но даже когда результат на лицо и тебе говорят, что ребенок вчера получил высший бал от учителя, с которым никогда подобных прецедентов у него не случалось, все равно — не верю. «...Когда в газетах сообщили — не верил, когда отпевали — не верил, и даже когда закапывали — сомневался». Ну и пусть ребенок сегодня в восторге от колец Сатурна, увиденных в телескоп. А в придачу к ним и от тебя. Считай, что протянул любовь к себе контрабандой — на кольцах и солнечных пятнах. А еще на хрупких бабочках, которые, как выяснилось, воздухоплаватели потому, что их полет сходен со взмахами лодочного весла. Но это сегодня. О том, что будет завтра, история умалчивает. Что в общем-то не так уж плохо. Не хотелось бы по наитию очередной теории заколачивать ребенка в «гроб нездоровой наследственности» (Я.Корчак). Хотя иногда, в сильном отчаянии, мне очень хотелось, чтобы у детей совсем не было родителей. Казалось, что с таким ребенком можно будет горы свернуть, ведь он, «обнаглевший и опустошенный», способен на все. Его бы силы да в нужное русло. Так мне иногда казалось. И у меня был свой «проект по переброске северных рек». Но потом удавалось опомниться, что нечто подобное в истории уже было, к тому же не раз. Потому приходится мириться с тем, что у ребенка все-таки есть какие-никакие родители, которые хоть и воспитанию не подлежат, но любят ребенка. А значит — все же подлежат.

Казалось бы, развернул предмет перед глазами ребенка логически верно, как того требовал от тебя сам предмет. На долю секунды позволишь себе порадоваться, как хорошо у тебя вышло, почти гениально. И горе тебе, если в этот миг, миг твоей нечаянной радости, не заметишь, что ребенок ее не разделяет. Значит что-то пошло не так. Ты опять скучный. Почему? Слишком сложно, выспренно? Или наоборот — для него уже чересчур просто и потому — слишком громоздко? Перестарался, одним словом. В этот момент не раз мне вспомнился Мещеряков, когда говорил, как трудно нащупать ту грань в совместно-раздельной деятельности, где необходимо сбавить усилие водящей руки педагога и отдать инициативу ребенку. Это действительно, каторжный труд. Нигде у меня не было столько разочарований. Особенно тоскливо мне стало, когда не пошла задача по истории календаря, специально придуманная накануне, чтобы дать понятие десятичной дроби. Как писал Н.Заболоцкий: «И тосковали соловьи верхом на веточке...» Все было логически безупречно, безумно красиво, с претензией унять раз и навсегда головную боль учителей математики — введение темы «Дроби». В тот момент мне казалось, я поняла, что испытал Галилей, когда перевернул мир (хотя, как утверждает Архимед в «Псаммите», еще Аристарх Самосский говорил о сфере с центром в Солнце, по которой он и «заставил двигаться Землю»). Как у Сайгё: «...Я понял сердце того,кто раньше жил в этом доме». Но моя радость была преждевременной, что стало очевидным позже, когда на месте формируемого с таким трудом понятия оказались одни воспоминания о нем. Ребенок напрочь отказывается думать, он хочет только вспоминать. Может быть это нормально? В его возрасте. Чувствую, что не очень. Но в том ли только дело, что мышление здесь еще не стало «во главу угла»? И кому решать, когда оно сможет и должно это сделать? Может и не стоит ждать, пока все созреет? Как у Юрия Олеши: «Вот погодите, я только умру, и уж тогда заживу!..» Эльконин, говоря о предмете исследования, отмечал, что им могут стать особенности не отдельного ребенка или даже целых популяций детей, а той педагогической системы, внутри которой они создаются. Тогда стоит ли с ними считаться? Или же лучше не считаться, а достаточно это просто хорошо понимать?

Многие современные психологи-педагоги (сейчас это, наверно, стало модным в России, хотя мне трудно различить и представить одно без другого и воспринимается больше как «масло-маслянное», чем как действительно стоящее различение) сильно возмущаются теорией Давыдова. Вернее, не столько теорией, сколько разработанной им программой начального обучения математики. Говорят, что слишком сложно, что ребенку не под силу, он не поспевает. Но, может, проблема в другом? Не поспевает на самом деле не ребенок, а «зрелый» педагог, который «из собственной болячки целый лозунг вывел»? Гумбольдт отличал ум взрослого, который «опытный и потому — уже односторонний», от еще неопытного детского, и потому — универсального. Или об этом же у Корчака: «Люди разных убеждений — это люди с разным опытом». Хотя опыт опыту рознь, в особенности, когда он выходит на бесконечность. Потому, чтобы иметь свою точку зрения, необходимо освоить все философские системы (Ильенков), и при этом — не застрять ни в одной из них. И не просто освоить в том праздном смысле, чтобы где-нибудь на досуге «пофилософствовать» или, сидя за столом, в блаженном одиночестве лихо пописывать статьи (это упрощенное и ничего общего с философским не имеющее восприятие, и мышление теперь уже не роскошь, а «святыни гордого разума заполнились людьми»(Корчак)). Чтобы действительно что-либо освоить, необходимо, как говорил Одоевский, «опустить руку в тесто» («mettre la main a la paste»). Только тогда «можно говорить с детьми языком для них понятным».

Как быть, когда на глаз, который пока еще не сильно у тебя наметан, ты измерил расстояние между ребенком и собой, и даже умудрился при этом взглянуть на мир в его «масштабе понятий» (Корчак)? Вести ребенка за собой? Но догонит ли быстроногий Ахилл черепаху?.. Или же все наоборот и верней идти в обратном направлении — «когда я снова стану маленьким...»? Но может проблема вовсе не в определении расстояния и направлений движения, а в том, что оно бесконечно. Михаил Светлов как-то ответил режиссеру «Трех товарищей», когда за сорок минут сочинил для него «Песню о Каховке»: «Ты плохо считаешь. Прошло сорок минут плюс моя жизнь». А ребенок каждый день вынужден не просто учитывать, но преодолевать этот разрыв в чью-то жизнь. Только бы рвения у него хватало.

Но здесь, как выяснилось, не все благополучно. Как часто мне приходилось видеть малодушие познания, как будто, действительно, кто-то напрочь ампутировал ребенку воображение, и он то и дело твердит и мямлит - «Это невозможно». Кто приучил его экономить мышление?! Где он умудрился накопить столько хлама (чтобы за всю жизнь не сломать ни одной игрушки(?!))? И столько нелюбви к зиме, без которой каждый здоровый человек, как лес без снега, берется прелью? Не случайно путешественники подтверждают, что на Севере люди добрее. Я догадывалась, что так должно быть, и не раз порывалась ехать за Полярный круг, к ним и белым медведям. Думаю, что не зря самоназвание чукчей в переводе значит «настоящие люди».

И тем не менее, кто бы мог подумать, что любимейшим занятием этого ребенка станет его же случайная находка — загадывание на бумажных обрывках различных предметов?.. При этом он заведомо нарывал себе клочки «непредсказуемой формы» (чем они бесформенней, тем лучше, притягательней для ума), чтобы ими выложить что угодно. И здесь он был, действительно, «убийственно изобретателен и неутомим» (Я.Корчак).

Может быть, мечта создать свой собственный «совет командиров» из настоящих «жуков» со всей Украины (Макаренко) — не более чем напета мне со стороны. И вполне возможно, что у меня получилось бы не более, чем «насекомая коллекция» (Чехов), полнейшее пед.поражение. Но зная свою «дрельщицкую» натуру (термин «дрельщик» — фантазер, выдумщик — достался по наследству от Паустовского), мне ничего другого не остается, как поверить Грину, который, по словам того же Паустовского, был глубоко убежден, что человек может делать чудеса.

Мичурин всю жизнь мечтал, чтобы в Сибири росли персиковые деревья. А Щорс у Довженка обещал после того, как кончится война, засадить всю Землю садами. Может быть, они не знали, что все так, как есть?.. Что война не кончиться. И что «персик-сибиряк» никогда не приживется в отмороженном времени.

Хотя я не могу знать, что было бы, окажись я на месте Калабалина, трёхлетний сын которого в 1934-м году стал жертвой садиста-подростка, воспитанника самого Семена. Не знаю, пока еще, и сколько отчаяния нужно, чтобы не бросить все и не уйти в один прекрасный день. Как иногда мне приходилось поступать. В силу своего возраста. Хотя имеет ли он силу? Должен ли иметь? И сколько своих ошибок им можно оправдать, в каком количестве брать? Говорят, у каждого врача есть свое маленькое кладбище. Может быть, и правда, стоит набраться смелости и признать - «это невозможно»? Может быть, действительно, все так, как есть?.. Как бы там ни было, у Калабалина был свой ответ - испепеляющий взгляд, когда «какой-то угодник от педагогики», стоя над открытой могилой, «посоветовал бросить это проклятое дело, и что ничего хорошего из этих беспризорников не получится, а вот так, как Вашего сына, всех нас поубивают» (из дневника Семена Калабалина). Но и такой ответ, каким бы самоотверженным и благородным он ни был, все равно ничего раз и навсегда не решает. И каждый день его приходиться решать заново. Хотя Макаренко в 1938-м писал Архангельскому (Задорову) о Семене, что «при всей своей богатой натуре он все-таки засох на скучном детдомовском подвиге». Может быть, Макаренко прав и Семен, действительно, «чересчур сильно умиляется» происходящему с ним и его воспитанниками в колонии. Но ведь и расплачивается за умиления он сам. Может, он просто не счел нужным об этом говорить. Тем более, Макаренко в то время был уже смертельно болен и сам делал вид, что все в порядке, усыпляя бдительность Семена своей мечтой закатиться на май в Ялту — «где, честное слово, буду лежать на травке и плевать на кипарисы». Может быть, слишком часто, как писал Корчак, мы видим избыток энергии там, где на самом деле отчаяние усталости.

Одним словом, педагогика — это кошмар всей моей жизни.