О взаимоотношении между индивидуальным и общественным сознанием (фрагмент из книги «Записки современника»)

2010-12-29 И. Лежнев

От редакции

В публикуемом нами отрывке из автобиографической книги советского публициста и литературного критика И. Лежнева (настоящее имя Альтшулер Исай Григорьевич) прекрасно показан путь к диалектическому пониманию единства индивидуального и общественного сознания, который проделывало множество русских революционеров дореволюционной эпохи.

Отсталость буржуазной философской мысли, ограниченность ее логики, приверженность к метафизике и идеализму - не случайное явление. Мир идей буржуазии не может быть иным, чем мир ее общественных отношений. В сознании человека буржуазного общества каждый порознь взятый предмет рассматривается со стороны его сходственности со смежными предметами в пределах той же сферы опыта, того же «порядка», и со стороны его чуждости предметам другой сферы. Так получается деление внешних друг другу предметов на тожественные между собой и различные. А различие предмета внутри самого себя, его раздвоение, противоборствующие в нем самом тенденции остаются вне поля зрения.

И это понятно. Внутренняя противоречивость предмета может быть обнаружена только там, где исследуется вся целокупность связей, или, по меньшей мере, достаточно далеко развернутая цепь взаимозависимостей, и только тогда, когда предмет исследуется в движении и изменении. В этих условиях наблюдения нам раскрывается выход предмета за свои пределы, его экспансия, его устремленность к своей противоположности, что и означает, с одной стороны, объективную соотнесенность предмета со своим антиподом, а с другой - заключенную в самом предмете неотъемлемую от него тенденцию к своей противоположности. Но стоит сузить горизонт, выключить в его пределах движение и рассматривать вещи в их статическом состоянии, в их изолированности и оторванности от живого и движущегося целого, как в результате этого дробления целого и его омертвления неизбежно вернешься к тому же отсталому закону тожества, и к тем же примитивным образам причинности: вот здесь, мол, причина, а рядышком - следствие.

Часто приходится слышать от старых буржуазных интеллигентов, натянувших на себя дурацкую прозодежду «критически мыслящих личностей», о том, что-де марксизм ходит «в шорах» и оттого свету божьего не видит. Вот уж действительно: «чем кумушек считать трудиться...». Нет более ограниченного горизонта и более близоруких глаз, чем горизонт и глаза буржуазной идеалистической философии, которая мыслит в последнем счете по образу и подобию буржуазного мира, разорванного на мелкие клочки, запертого на замочек в своих клетушках собственности, замещающего монизм на земле единобожием на небе.

Можно сказать, что метафизика, как метод отрыва, торжествует в одинаковой степени в буржуазной экономике и в буржуазной философии, но конечно сперва в экономике, а потом и потому - в философии. А одряхлению буржуазного мира, его неспособности развивать по-настоящему производительные силы, поощрить науку, технику и изобретательство, его беспомощности в разрешении социальных и национальных вопросов в полной мере соответствует одряхление и импотенция буржуазной философии, которая уже давно не в состоянии ни создать цельного мировоззрения, ни обслужить революционизирующиеся естественные науки методом.

В 1931 г. исполнилось сто лет со дня смерти Гегеля. За целое столетие буржуазная философия не создала ничего крупного и по-настоящему ценного. Гегель был лебединой песней философского идеализма, итогом его развития. Метафизике нанесен сокрушительный и в действительности смертельный удар. Последние сто лет она уже не живет, только влачит жалкое существование, длительно и нудно агонирует, испуская удушливый чад, как догоревшая лампа.

Могла ли буржуазная философия, от старости впавшая в детство, помочь 16-летнему мальчику преодолеть его детскую болезнь - «аксиоматизм»? Нужно только так поставить вопрос, чтобы ответ был ясен сам собою.

Вернемся однако к 1 января 1907 г., к пожелтевшим сейчас от времени страницам моего дневника, тогда еще хрустяще новым и нарядным.

Поклажа сомнений и неразрешенных вопросов была как бы взвалена на телегу и в нее запряжен «аксиоматический» ослик. Сколько ни понукал своего осла, как ни истязал безжалостно, проку от того не было.

Какой же скарб был взвален на телегу? Присмотримся к нему.

Общий надлом в самих основах марксистского миропонимания (оставшегося, в сущности, непонятым) исходил из нескольких частных трещин и трещинок, из ряда конкретных вопросов, типичных для того времени, для моего классового происхождения, для моего тогдашнего уровня развития. Особенно донимал «экономический фактор».

Рассуждал я тогда примерно так: движущей пружиной истории мы считаем экономический фактор. Рабочее движение мы выводим из классового, то есть опять-таки экономического интереса. Вот бастовали мои башмачники, боролись за свои интересы, за повышение расценки и добились успеха: заработная плата повышена на гривенник с пары. Здесь временное лишение себя заработка и связанный с забастовкой риск непосредственно оправдываются возможным выигрышем, и все остается в плане материальных интересов. Многих действительно интересует «прибавка» сама по себе. Но тех, кто всерьез вошел в революционное движение и целиком отдается ему, тех уже гривенник, как таковой, перестает интересовать. Трагически погибший в борьбе с «союзниками» Соломончик тоже участвовал в забастовке, но отдал свою жизнь не из-за 10-копеечного интереса. Да разве один только Соломончик! Посмотреть на всю нашу молодую рать энтузиастов в тюрьмах и на этапах, в кандалах и на воле, - разве мы не горим высшим интересом, идеальной устремленностью? Разве ж не ясно, что для всех нас непосредственный материальный интерес сегодняшнего дня - только повод, только агитационный прием, чтобы раскачать инертную и малосознательную рабочую массу, а действительная причина нашей самозабвенной борьбы лежит выше, исходит из идеальных, не материальных побуждений?

Получался разрыв между гривенником и каторгой, кричащее несоответствие между мелким «интересом» и подлинно великой жертвой, обусловленной как будто единственно этим «интересом», и не мог я тогда примирить противоречие, оставаясь в пределах понятий «экономического фактора», «материалистического понимания», как наивно представлял его себе в ту пору. Не знал, как же вывести полностью все явления нашей героической революционной борьбы из одного только «сухого» экономического корня.

В пределах маленького, обыденного частного случая я видел соответствие и известную гармонию между индивидуальным рядом и общественным и легко объяснял переход от одного ряда к другому, но стоило поднять тот же факт на большую высоту, как оба плана становились несоизмеримыми.

Что отдельный человек может поступиться своими удобствами в интересах общества, которое на началах взаимности берет на себя заботу и об этом отдельном человеке, было и понятно, и естественно. Но что человек из-за одних только материальных побуждений добровольно и сознательно отдает свою физическую жизнь, я расценивал как героическое исключение, а не как общее правило. Целесообразность и смерть казались несоизмеримыми, - цена слишком высокой, слишком нерасчетливой, чтобы могли здесь люди руководствоваться одним лишь расчетом.

Человек, - думал я (несомненно под влиянием своих оппонентов народнического и анархистского толка), - многообразный комплекс, который только одной своей частью входит в систему общества. Как же может он - в порядке нормы - жертвовать собой целиком ради этой своей части? Как часть моего «я» может быть больше целого «я»?

Так же обстояло у меня дело и с другими противоположностями: физического и психического, бытия и сознания, базиса и надстройки. Известные параллелизм и взаимозависимость обоих рядов я видел, но выводить целиком все явления «высшего» ряда из «низшего» я не умел.

Бытие, казалось мне, не может определять сознание на все сто процентов. Бытие дает тему сознанию; бытие дает материал, которым оперирует сознание, сообщает ему тон. Для больших умов, для ярких характеров (Пестель, Рылеев, Перовская и другие), переросших условность своего бытия во времени и классе, и далее - для отдельных сфер сознания, для объективной науки и художественной мысли непосредственное бытие не может быть единственным и решающим на все сто процентов фактором.

Наблюдения окружающей жизни, история русской общественной мысли, история литературы и искусства давали множество фактов и явлений, которые в пылу полемики с эсерами и анархистами я насильственно впихивал в защищаемую схему, но, оставаясь наедине с самим собой, морщился от неувязок. Между индивидуальным и социальным рядами мне не хватало тогда посредствующего звена, а брать его напрокат из чужой области иррационального считал теоретически недобросовестным, но все же бессознательно прибегал конечно к этой самой недобросовестности. Получалась у меня вера наполовину - вот до этого, мол, предела. Моментами задумывался я над тем, что такое полуверие равносильно неверию.

Во всем этом ходе рассуждений, отнюдь не случайном и далеко не индивидуальном, отразилось многое. Не отразилось в нем только «малости» - диалектики. Это отсутствие диалектики чувствовалось в каждой постановке вопроса, в каждом повороте мысли. Беда не только в том, что теория факторов затесалась тут ни к селу, ни к городу и была навязана мне, по-видимому, эсерами, что соотношение между общественным бытием и сознанием понималось упрощенно, вульгарно, что идеальные побуждения считались якобы «несогласуемыми» с марксизмом, что взаимоотношения между индивидуальным и общественным сознанием были поставлены на голову и т. д., и т. п. Дело не в тех или иных частных заблуждениях марксистски неподготовленного юнца, а в том, что сумма этих заблуждений и вульгарных извращений своим массообразным натиском производила мешанину в мыслях, «кашу», притом не в одной только моей голове, а в сознании обширного слоя подпольщиков, и привела в конечном результате, при «попутных ветрах» надвигающейся реакции, к тому внутреннему кризису марксизма, о котором писал в 1910 т. Ленин.

Примечание: Отрывок дается под нашим названием