Ревизионизм и догматизм. О сознательном применении огнестрельного метода или как не стрелять себе в ногу)

2020-03-02 Максим Морозов

«Штыками

двух столетий стык

закрепляет

рабочая рать.

А некоторые

употребляют штык,

чтоб им

в зубах ковырять»

В. Маяковский

С изрядной долей сожаления приходится признать, что конструктивная дискуссия - явление сегодня крайне редкое; редкое вдвойне, если иметь в виду взрывоопасную среду споров о теории и практике в левом движении. Темы ревизионизма и догматизма, бесспорно, являются одними из самых острых, самых злободневных вопросов нашего движения. Объединяться, чтобы выжить, несмотря на разногласия? Или размежеваться, несмотря на малочисленность, на общую цель, общего противника? Насколько «ортодоксальны» в своем марксизме те или иные деятели, кружки, организации? Ценны ли для партии прогресса работы иных авторов, кроме Маркса, Энгельса и Ленина, и если да, то какие именно и как их изучать? Являются ли ревизионизм и догматизм устаревшими уничижительными терминами, жупелом, ярлыком для политической дискредитации оппонентов или явлениями, которые необходимо исследовать и понять их в корне, в их собственной логике? Вот лишь примерный, отнюдь не полный список вопросов, решить которые жизненно важно для развития всего движения в целом.

Но насколько разумно ставить вопрос о сущности ревизионизма и догматизма, что представляют собой «уклоны» от генеральной линии, прежде выявления сущности самой этой линии, прежде выяснения того, чем является марксизм для сегодняшних активных участников движения к бесклассовому обществу* (*Прим. Этому вопросу посвящена наша работа "Что такое классовое сознание пролетариата?")? Возражение резонное. Ответ на вопрос "Что значит быть марксистом?" сразу вызывает к жизни множество теоретических проблем и трудностей: помимо известной статьи Дьёрдя Лукача об ортодоксальном марксизме, хорошее представление о глубине этих проблем дает небольшая заметка-выдержка из книги Р. Лозиньского о философии Альтюссера.

Тем не менее, сама логика разработки темы, помещенной в заголовке настоящей статьи, приводит нас к поставленному Лукачем вопросу: марксизм и раскрывает свою сущностную определенность именно в соотношении с догматизмом-ревизионизмом как своей противоположностью. Дефис, связывающий два понятия в единстве, здесь не случаен: анализ гносеологических корней как догматизма, так и ревизионизма, данный в этой статье, показывает, что два эти явления суть противоположности, доходящие до тождества, моменты одного и того же, а именно: отступления от диалектического метода. Таким образом, выявляя логику становления и методологический каркас указанных патологий теоретического коммунизма, а также показывая, как марксизм может превращаться в догматизм или ревизионизм, мы выявим и его, марксизма, «чистую форму», его равенство с самим собой, которое вместе с тем есть его постоянное обновление и творческое развитие.

Нам привычно слышать упреки в идеализме, «гносеологизме» и прочих грехах, дескать, классовый анализ и изучение «реальных вещей» мы подменяем «диалектической эквилибристикой». В самом деле, не лучше ли взять, например, отправной точкой статью «Марксизм и ревизионизм», в которой Ленин вскрывает классовые корни ревизионизма? Мы, однако, солидарны с позицией наших польских товарищей, что «применение классового анализа оправдано только тогда, когда мы рассматриваем возможности массовых организаций и главные влияния внутри них. <...> Теоретический коммунизм также не имеет широких организаций. По своей природе он без них может долгое время обходиться, что обуславливает его живучесть. Здесь масштаба классового анализа мы тоже не достигаем, точнее, классовый анализ тут почти целиком сводится к анализу гносеологическому. Массовости, на уровне которой мы имеем право выбросить единичные результаты анализа гносеологического в пользу классового, мы здесь, увы, ещё не достигаем. <...> Пока же все показанные логические переходы абстрактны в том смысле, что на костях нет живого мяса, что они не обрели силу организованных тысяч и миллионов конкретных носителей политического сознания. Конечно, хочется дожить до того времени, когда за каждым упомянутым логическим переходом будут действия тысяч живых людей и за каждой сталкивающейся тенденцией будут миллионы. Увы, это зависит не от мыслительной способности и не от умения рецензентов делать классовый анализ, а от исторической конъюнктуры. Её можно понять, но не всегда можно преобразовать даже после её понимания».

Итак, вслед за Лукачем мы готовы утверждать, что ортодоксальность марксизма заключается в его методе: «Это - научное убеждение, что диалектическим материализмом был найден правильный метод исследования, что этот метод можно разрабатывать, продолжать и углублять лишь в духе его основоположников. Что все попытки преодолеть или «улучшить» его вели и должны были приводить лишь к его опошлению, к тривиальности, к эклектике». Во избежание повторения общих мест, сошлемся на наш материал о классовом сознании, в одной из частей которого подробно разбирался вопрос о методе.

В чем же особенность методологических установок позиций критиков Маркса, которые с необходимостью приводят к отказу от материалистической диалектики?

Прежде всего - вульгарное представление о самой диалектике, непонимание ее революционной сути, которую Ленинформулировал как «раздвоение единого и познание противоречивых частей его», подчеркивая: «Диалектика - как живое, многостороннее (при вечно увеличивающемся числе сторон) познание с бездной оттенков всякого подхода, приближения к действительности (с философской системой, растущей в целое из каждого оттенка)». Причем использование диалектической методологии должно быть последовательным, оно не должно сводиться к «сумме примеров», использованию словесных штампов, формальных шаблонов, схем, законов или поиску свойственных черт - все это в тенденции неминуемо ведет к абсолютизации определенного момента познания. Ленин подчеркивает: «Познание человека не есть (respective не идет по) прямая линия, а кривая линия, бесконечно приближающаяся к ряду кругов, к спирали. Любой отрывок, обломок, кусочек этой кривой линии может быть превращен (односторонне превращен) в самостоятельную, целую, прямую линию, которая (если за деревьями не видеть леса) ведет тогда в болото, в поповщину. <...> Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота voilà гносеологические корни идеализма». Такое «спрямление» вырванного из весьма замысловатого пути познания кусочка, которое воплощается возведением в абсолют момента относительного в конкретно-исторической истине, ведет, однако, не только в прямую «поповщину». Многие люди, искренне считавшие себя чистокровными марксистами, следовали именно этой дорогой: примеров неадекватного понимания марксизма в СССР можно привести немало. Казалось бы, речь здесь о догматизме - над твердолобостью иных советских философов не потешался только ленивый. Но не менее часто встречалась ситуация, когда за «марксистской» скорлупой рядовых фраз о диалектике и материализме, скрывалась вполне позитивистская методология - как из-за неумения последовательно выдержать методологию диалектическую ввиду ее сложности, так и из-за убеждения, что диалектика-де «устарела» и нуждается в замене или дополнении «научным методом». Материалистическая диалектика уже в 60-е годы была в глубоком кризисе, что видно из известного письма Э.В. Ильенкова в ЦК. Отступление от метода Маркса неминуемо - с какой стороны не зайди - приводит в идеализм. Это является следствием методологических ошибок в основании теоретико-познавательной позиции. Что это за ошибки?

Ключ к пониманию заключается в известном положении Гегеля: «Голый результат без пути к нему ведущего есть труп». Ильенков добавляет: «Готовая, словесно-терминологически зафиксированная научная истина, отделенная от пути, на котором она была обретена, превращается в словесную шелуху, сохраняя при этом все внешние признаки "истины"». Именно так рождается догматическая позиция, которая не любит противоречий, не допуская их как на уровне принципа (формальная логика и ее производные), так и на уровне убеждения и отношения к тому или иному деятелю или периоду истории (например, Сталин и сталинский период СССР). Методологический изъян здесь очевиден: реальный мир для таких людей - хранилище примеров, подтверждающих их позицию. Примеры, которые противоречат той или иной абстрактно-общей «истине», из картины мира изымаются или истолковываются в необходимом ключе. Критика с догматических позиций в левой среде сегодня очень распространена и легко узнаваема: нет нужды указывать пальцем на отдельные сообщества или организации, которые - совпадение ли? - весьма часто имеют в названиях эпитет «рабочий».

Ревизионизм, на первый взгляд, представляет собой куда более взвешенную позицию: основанный на скептицизме по отношению к «марксистским истинам», он ставит неудобные вопросы и отмечает слабые (по крайней мере, по мнению самих ревизионистов) места в теории; недаром Гегель считал «скептицизм» более высокой по сравнению с «догматизмом» ступенью развития духа: «Если догматик упорствует, защищая одну «половинку истины» против другой «половинки истины», не умея найти «синтез противоположностей», «конкретную истину», то «скептик» - также не умея этот конкретный синтез осуществить - по крайней мере видит обе половинки, понимая, что обе они имеют основание». Некоторые же (в их числе, например, Т.И. Ойзерман) вообще считают ревизию обыкновенной научной процедурой и атрибутом научного метода и протестуют против негативных коннотаций, связанных с этим термином. Но стоит ли приравнивать «ревизию» ньютоновской механики Эйнштейном к бернштейновской ревизии марксизма? Вовсе нет, несмотря на созвучность фамилий.

Довольно часто сегодня слышен упрек насчет того, что диалектика - это нагромождение противоречий, а ее применение - свидетельство недостатка умственной способности, выданное использующими ее «исследователями» самим себе. На это стоит ответить, что диалектика имеет внешнее сходство с софистикой и эклектикой, которая также признает противоречия в процессе познания, так что их легко спутать. Первый пункт, который противопоставляет их друг другу, связан с тем, какие именно противоречия признаются: если софистика связана с противоречиями, которые не имеют под собой объективной основы, которые возникают из неверного употребления терминов, игры слов, вырывания из контекста и т.п., то диалектика - «гибкость понятий, доходящая до тождества противоположностей» - имеет дело только с такими противоречиями, которые отражают противоречия реальные; именно поэтому мы и не можем отразить их в познавательной деятельности иначе, чем с помощью «перелива» понятий.

Второй пункт, отличающий диалектику, состоит в связи относительного и абсолютного в процессе познания: «...Отличие субъективизма (скептицизма и софистики etc.) от диалектики, между прочим, то, что в (объективной) диалектике относительно (релятивно) и различие между релятивным и абсолютным. Для объективной диалектики в релятивном есть абсолютное. Для субъективизма и софистики релятивное только релятивно и исключает абсолютное». Скептицизму свойственно чисто внешнее соединение различных определений предмета, которое оправдывается относительностью процесса познания вообще, что неизбежно оборачивается методологической «робинзонадой»* (*Прим.: про «экономику Робинзона» см. «Капитал», т. 1, гл. 1, п. 4 «Товарный фетишизм и его тайна») и размыванием границ. «Скальпель анализа», хирургически препарирующий предмет, подменяется мясорубкой, выдающей неудобоваримый фарш из не самой свежей эмпирии и порядком уже протухших философских установок.

Таково гносеологическое основание позиций ревизионистов. Подхваченное Бернштейном «Назад, к Канту!» с обвинениями в сторону диалектики органично вытекает из его увлечения идеями Е. Дюринга, под сильным влиянием которого он находился в 70-х годах. Красноречивым примером скептицизма как разочаровавшегося догматизма является ситуация со статьей Хехберга и Шрамма «Ретроспективный обзор социалистического движения в Германии», под которой Бернштейн поставил свою подпись. Эта статья явилась реакцией на Исключительный закон против социалистов, вступивший в силу в Германии 22 октября 1878 года. Ее составители считали необходимым отречься от «несуразностей и эксцессов», послуживших поводом для принятия этого закона прусским рейхстагом и утверждали, что партии следует отложить на неопределенное время осуществление своей программы, оставив эту задачу будущим поколениям. Статья вызвала негодование Маркса и Энгельса, которые выступили против основного тезиса статьи - превратить пролетарскую социал-демократическую партию в общенародное, неклассовое объединение: «Итак, по мнению этих господ, социал-демократическая партия должна быть не односторонней рабочей партией, а всесторонней партией "всех тех, кто одушевлен истинным человеколюбием". Чтобы доказать это, она прежде всего должна отречься от грубых пролетарских страстей и под руководством образованных и филантропически настроенных буржуа "приобрести хороший вкус" и "усвоить хороший тон"». В реалиях сегодняшнего дня это звучит слишком знакомо и без того, чтобы проводить прямые параллели.

Существуют и другие примеры: Адлер находит Маркса «противоречащим самому себе», недоумевая, как рабочая сила может иметь стоимость, ведь она обеспечивается не общественно-необходимым рабочим временем, а «материальными благами, необходимыми для ее воспроизводства». Очевидно, что стоимость здесь понимается в духе вульгарной политэкономии, в плену представлений которой находится Адлер, если, конечно, предположить его добросовестность, исключив прямое передергивание. А вот вопрос: «почему буржуазия реакционна, когда в «Манифесте» утверждается, что она не может существовать, не революционизируя производительные силы и общественные отношения?», - является уже передергиванием несомненным. Предоставим внимательным читателям «Манифеста» поупражняться в ответе самостоятельно, благо это не составит большого труда.

Итак, «скептик» - это всегда разочаровавшийся «догматик», а «скепсис» - это оборотная сторона «догматизма». Это - две порождающие друг друга позиции, две безжизненных половины, на которые глупым воспитанием разрушается живой ум. Стоит, однако, показать, что ревизионизм и догматизм всегда неизбежно друг с другом связаны: скептицизм в одном отношении неизбежно полагает догматизм в другом. Так, негативная позиция в отношении диалектики подразумевает догматизацию логики формальной, которая принимается единственно научной формой рационального познания. Упрек в догматизме основоположникам марксизма, которые будто бы «некритически верили в пролетариат» несмотря на любые факты действительности, предполагает догматизм исходной позиции самих критиков: аргументы в виде апелляции к материалистическому пониманию истории и политэкономическому исследованию Маркса, которое «превратило социализм из гипотезы в науку», отвергаются ими как предвзятые, ничего не доказывающие и потому не стоящие рассмотрения. Аналогичная ситуация наблюдается и в не теряющем своей актуальности споре об абсолютном и относительном обнищании пролетариев: вместо опровержения фактов существования такой тенденции, которая с каждым годом проявляется все более ярко, противники поднимают крик о «подтасовывании фактов» и пр.

Отдельным пунктом упомянем частые претензии к Ленину, которые являются превосходной иллюстрацией единства догматизма и ревизионизма. Общим местом является критика Ленина за политику насильственного захвата власти, которую он проводит (по мнению критиков) скорее в духе Бланки, чем в духе Маркса. За основание такого упрека берется, например, эта цитата: «Необходимость систематически воспитывать массы в таком и именно таком взгляде на насильственную революцию лежит в основе всего учения Маркса и Энгельса». В противовес приводятся высказывания Маркса и Энгельса, в которых они с оговорками допускают возможность совершения революции мирным путем. Здесь имеет место та самая абсолютизация момента относительного в познании. С одной стороны, обоснованию приведенной ленинской цитаты посвящена добрая половина «Государства и революции», откуда эта цитата родом. К тому же, в работе 1899 г. Ленин пишет: "Рабочий класс предпочел бы, конечно, мирно взять в свои руки власть (мы уже сказали раньше, что этот захват власти может быть произведен только организованным рабочим классом, прошедшим школу классовой борьбы), но отказываться от революционного захвата власти было бы со стороны пролетариата, и с теоретической и с практической-политической точки зрения, безрассудством и означало бы лишь позорную уступку пред буржуазией и всеми имущими классами. Очень вероятно - даже наиболее вероятно - что буржуазия не сделает мирной уступки пролетариату, а прибегнет в решительный момент к защите своих привилегий насилием. Тогда рабочему классу не останется другого пути для осуществления своей цели, кроме революции. Вот почему программа «рабочего социализма» и говорит вообще о завоевании политической власти, не определяя способа этого завоевания, ибо выбор этого способа зависит от будущего, которое с точностью мы определить не можем. Но ограничивать деятельность пролетариата во всяком случае одной только мирной «демократизацией», повторяем, значит совершенно произвольно суживать и опошлять понятие рабочего социализма". Как видно, он вовсе не отрицает возможность мирного пути; однако будучи реалистом, справедливо считает его очень маловероятным. С другой стороны, нетрудно увидеть, что высказывания Маркса и Энгельса носят частный характер, относятся к конкретно-историческим ситуациям, в которых существует вероятность действительно избежать насилия; однако преподносятся подобные высказывания как изменение взглядов самих основоположников. В таком случае, действительно, становится непонятной позиция Энгельса, который даже в предисловиях к последним изданиям «Манифеста» настаивал на правильности основных его положений. Эта неувязка заставляет плодить сущности, изобретать заговорщицкие теории о «Манифесте» как о «символе веры», от которого отказываться Энгельсу в конце жизни было уже неприлично, или объяснять такое «догматическое упорство» чисто внешним поведением, тактической хитростью: такое признание, дескать, уже не соответствовало взглядам самого Энгельса на тот момент, однако было необходимо, чтобы не вносить смуту в растущее рабочее движение. Мы, однако, не склонны думать, что на старости лет классик марксизма страдал биполярным расстройством; вместо этого представляется более верным утверждение, что подобные выверты необходимы только лишь затем, чтобы объявить Бернштейна прямым наследником линии Маркса-Энгельса, а критиковавших его Плеханова и Ленина - догматиками.

Что особенно забавно, Ленин у таких критиков предстает не только догматиком, но и ревизионистом. Любопытным образом выворачивается наизнанку их собственная методологическая позиция, проявляя себя в подобных обвинениях: ни для кого давно не является тайной, кто именно кричит «Держи вора!» громче всех. Однако живой диалектически мыслящий ум не составить механически из двух неживых частей - из «догматизма» и «скепсиса». Это вовсе не простое сопряжение двух противоположных полюсов, а нечто «третье» по отношению к ним. Это третье - соединение разумной (а потому твердой) убежденности со столь же разумной (а потому острой) самокритичностью. Поэтому в глазах догматика это «третье» всегда выглядит как «скепсис», а в глазах скептика - как «догматизм». На самом же деле - это и есть диалектика; диалектика ума, который способен отражать диалектику окружающей действительности. Диалектика как логика мышления, согласная с логикой самих вещей.

Как не запутаться в противоречиях и отличить последовательного добросовестного марксиста от критикующего его скептика, который предлагает взамен «устаревшего» диалектического метода «помесь бульдога с носорогом»? Ведь последний зачастую заявляет о себе как о последователе Маркса, который творчески развивает его. Как не принять защиту краеугольных положений марксизма за догматизм, который ловит всякое несоответствие букве полного собрания сочинений, считая все прочее ересью? Ведь именно такими догматиками в глазах поклонников традиции западного марксизма выглядят те, кто считает, что линия Маркса была продолжена именно Лениным и некоторыми советскими философами.

Ответ не будет оригинальным, ибо он дан уже больше века назад. Последовательное проведение марксистской позиции связано с овладением диалектическим методом и следованием принципу партийности. Вокруг последнего сломано немало копий, он часто сам становится объектом нападок со стороны скептиков, что является реакцией на вульгарное понимание, абсолютизацию этого принципа догматиками. Так, и сегодня встречаются статьи иных стремящихся к "прорыву" горе-марксистов, которые вместо того, чтобы, например, теорию относительности отделить от позитивистских трактовок пространства и времени, которые имелись в работах Эйнштейна, а также разоблачить стремления использовать эту научную теорию в реакционных целях, объявляют ее идеалистическим буржуазным вымыслом. То же можно сказать и в отношении квантовой теории или кибернетики. При этом нарушается основное положение принципа партийности - необходимость отсечь все реакционные философские выводы при сохранении и положительной оценке научного содержания самих теорий и концепций. Столь же ошибочной была тенденция некоторых естествоиспытателей принять указанные теории вкупе с идеалистическими их толкованиями, что приводило к проникновению в советскую науку позитивистских взглядов.

Принцип партийности составляет одну из основных черт ленинской методологии анализа философских вопросов. В чем же его сущность и каким образом его можно плодотворно использовать? "Суметь усвоить себе и переработать те завоевания, которые делаются этими "приказчиками" (вы не сделаете, например, ни шагу в области изучения новых экономических явлений, не пользуясь трудами этих приказчиков), - и уметь отсечь их реакционную тенденцию, уметь вести свою линию и бороться со всей линией враждебных нам сил и классов", - отвечает Ленин. Необходимо понимать, что партийность здесь - это сознательная классовость. Следовательно, соблюдение принципа партийности - это сознательное проведение линии рабочего класса на свое освобождение, в чем бы это проведение ни выражалось. Вклад, сделанный тем или иным теоретиком, необходимо взвешивать на весах всемирного движения исторического субъекта: является ли он востребованным, ценным с точки зрения движения общества к своей границе? Ленин формулирует эту мерку следующим образом: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками». В ответ на упрек, адресованный А.С. Канарскому, что он "не смог родить ничего даже близко к "Что делать?", В. Подлипский возражает следующее: «Мерка эпохи после Великого Октября иная. Но не ниже, чем у «Что делать?»? Не ниже, но иная. К тому же «Диалектике эстетического процесса» всего не так много лет, как «Что делать?». Положим, первые 20 лет этих работ не в пользу Канарского, но где аргументы в пользу того, что тысяча организованных понимающих сторонников книги Канарского менее практичны, чем тысяча тех, кто остановился в своей организованности и понимании на работе Ленина? Этот спор не теоретический, он решается в практике, которая пока не сказала нужного слова (курсив наш - Engels)».

В этом понимании партийности кроется и ответ на многочисленные обвинения в оппортунизме, ревизионизме, «гносеологизме», «меньшевиствующем идеализме» тех последователей Маркса, кто все-таки достаточно последовательно проводил диалектический метод в исследованиях, но вызвал этим немало негодования. Могут ли взятые с этой точки зрения труды Ильенкова, Босенко, Канарского, Лукача, Лифшица и др. быть однозначно отброшены как бесполезные, не имеющие ценности, препятствующие движению пролетариата к упразднению себя как класса? Речь здесь, разумеется, не о возможных выводах из них (сторонники структурализма вообще скажут о том, что предполагать в произведении позицию автора - устаревшая банальность, граничащая с ошибкой), а о том, насколько адекватно отражены в их работах реальные противоречия «живой жизни» и насколько эффективны (соответствуют ли логике вещей) предполагаемые пути их преодоления.

Есть и еще один важный момент. Революционная суть диалектики проявляется, не может не проявляться в исследовании, в конечном счете, в том, что последовательно выдержанная линия метода Маркса, при известной добросовестности ученого, выводит его на вопрос о практическом переустройстве общества. Так, упомянутая уже работа Канарского, при кажущейся оторванности от политических вопросов, подразумевала их своим прямым продолжением: «На повестке дня было уже расширение решения практических эстетических проблем до органичной сферы пролетарской политики, и вовсе не потому что революция уже отступала, но потому что она должна была наступать, а иначе и нет её. Именно так ещё в последние годы жизни Канарского ставил проблему Борис Михайлович Гунько, позднее изложивший её видение в работе «Взлетит ли птица на одном крыле? Необходимое дополнение к Программе Коммунистической партии (Философско-практический анализ)». Этот взгляд тем ценнее, что он посторонний и параллельный. Этот взгляд был выработан человеком, который не только не был знаком с Ильенковым или Канарским, но даже языком марксистско-ленинской науки владеет не очень хорошо, хотя и глубоко понял её суть». То же с основанием можно утверждать и о трудах Ильенкова, весьма остро ставившего проблемы в педагогике и психологии, которые невозможно было решить в русле самих этих наук без вторжения в «поле практики».

Таким образом, в этом пункте сходятся принцип партийности, утверждение Лукача об ортодоксии и положения Тезисов о Фейербахе о практическом преобразовании действительности. Именно на этом и настаивал Ильенков, говоря:

«И только материалистическая диалектика (диалектический материализм), только органическое соединение диалектики с материализмом вооружают мышление человека способностью и умением строить объективно-истинный образ окружающего мира, способностью и умением переделывать этот мир в согласии с объективными тенденциями и закономерностями его собственного развития».

Именно это должно быть руководством в решении вопроса об отступлении от марксизма. Именно это позволит использовать существующий метод по своему прямому назначению.

Engels