Что если необычайно прибыльная сфера научных публикаций вредит самой науке?
2017-08-13 Стивен Бьюрани (Stephen Buranyi)
Речь идет об уникальной в своем роде бизнес-индустрии, которая по своей прибыльности может соперничать с Google — а создал ее один из наиболее известных британских магнатов: Роберт Максвел.
В 2011 году Клаудио Аспези (Claudio Aspesi), старший инвестиционный аналитик Bernstein Research (Лондон), сделал ставку на то, что господствующая в одной из самых прибыльных мировых отраслей фирма Reed-Elsevier приближалась к своему банкротству. Многонациональный издательский гигант с годовым доходом более шести миллиардов фунтов стерлингов был любимчиком инвестора. Он принадлежал к тому небольшому числу издателей, которые благополучно осуществили переход к интернету, и, по прогнозам недавнего отчета компании, ее ожидал еще один год роста. Тем не менее у Аспези были все основания полагать, что это предсказание — равно как и все другие, звучавшие из уст крупных финансовых аналитиков — было неверным.
Ядро деятельности издательского дома Elsevier составляют научные журналы, еженедельные или ежемесячные издания, в которых ученые делятся друг с другом результатами своей работы. Несмотря на узкую аудиторию, научная периодика — бизнес довольно внушительных масштабов. Насчитывая более 19 миллиардов фунтов стерлингов общих мировых доходов, он по своим размерам занимает промежуточное положение где-то между индустрией звукозаписи и кинопроизводством, правда отличается гораздо большей рентабельностью. В 2010 году отдел научных изданий Elsevier сообщил о доходе в 724 миллиона фунтов стерлингов, полученном всего с двух миллиардов продаж. Это была 36-процентная разница — выше, чем зарегистрированная в том же году такими компаниями, как Apple, Google или Amazon.
Правда бизнес-модель Elsevier не на шутку озадачивала. Чтобы заработать деньги, традиционный издатель — скажем, журнал — сначала должен покрыть множество издержек: он платит авторам за статьи; прибегает к помощи редакторов для подготовки, оформления и проверки статей; платит за распространение готового продукта среди подписчиков и розничных торговцев. Все это дорого, и успешные журналы обычно получают примерно 12-15-процентную прибыль.
Способ заработать на научных статьях выглядит очень похоже — за исключением того, что научным издателям удается избежать большинства фактических затрат. Ученые сами руководят созданием своих трудов — получая в основном правительственное финансирование — и предоставляют их издателям бесплатно. Издатель платит научным редакторам, которые оценивают, стоит ли работа публикации, и проверяют ее грамматику, но главная часть редакционной нагрузки — проверка научной достоверности и оценка экспериментов, процесс, известный как экспертная оценка — ложится на плечи ученых, работающих на добровольных началах. Затем издатели продают продукт институциональным и университетским библиотекам, опять-таки финансируемым правительством, чтобы их читали ученые — которые в собирательном смысле сами и являются главными создателями этого продукта.
Все равно как если бы The New Yorker или The Economist требовали, чтобы журналисты бесплатно писали и редактировали друг у друга статьи, и при этом просили правительство платить по счетам. Внешние наблюдатели, как правило, в недоумении разводят руками, когда описывают эту структуру функционирования. В докладе парламентского комитета по науке и технике за 2004 год в отношении данной отрасли сухо отмечается, что «на традиционном рынке поставщикам платят за товары, которые они предоставляют». В отчете Deutsche Bank за 2005 год это явление называется «странной» системой «тройной оплаты», при которой «государство финансирует большую часть исследований, выплачивает жалование большинству специалистов, проверяющих качество исследований, а затем покупает большую часть опубликованных продуктов».
Ученые прекрасно понимают, что являются участниками не самой выгодной для них сделки. Издательский бизнес «порочен и бесполезен», в 2003 году написал в статье для The Guardian биолог из Беркли Майкл Эйзен (Michael Eisen), заявив, что «этот позор должен быть вынесен на суд публики». Адриан Саттон (Adrian Sutton), физик из Имперского колледжа, сказал мне, что ученые «все являются для издателей рабами. Найдется ли еще одна подобная отрасль, которая получает от своих клиентов сырье, заставляет тех же самых клиентов контролировать его качество, а затем продает эти же материалы клиентам по значительно завышенной цене?» (Представитель RELX Group — таково официальное название Elsevier с 2015 года — сказал мне, что их фирма и другие издатели «обслуживают исследовательское сообщество, беря на себя те необходимые задачи, которые ученые либо не могут выполнить, либо не занимаются ими сами, и взимают за эту услугу справедливую плату»).
По мнению многих ученых, издательская индустрия оказывает слишком большое влияние на выбор учеными объекта исследования, что в конечном итоге очень вредно для самой науки. Журналы ценят новые и впечатляющие результаты — в конце концов, их бизнес заключается в том, чтобы находить подписчиков — и ученые, точно зная, работы какого типа обычно публикуют, подгоняют под эти параметры собственные рукописи.
Таким образом создается постоянный поток статей, важность которых сразу очевидна. Но, с другой стороны, это означает, что у ученых нет точного представления о собственной области исследований. Только потому, что на страницах авторитетных научных изданий не нашлось места для информации о ранее совершенных ошибках, исследователи могут в итоге случайно взяться за изучение бесперспективных вопросов, которыми уже занимались их коллеги. Например, в исследовании 2013 года сообщалось, что в США половина всех клинических испытаний никогда не публикуется в журналах.
По мнению критиков, журнальная система фактически сдерживает научный прогресс. В эссе 2008 года доктор Нил Янг (Neal Young) из Национального института здоровья (NIH), который финансирует и проводит медицинские исследования для правительства США, утверждал, что, учитывая важность научных инноваций для общества, «наш моральный долг состоит в том, чтобы пересмотреть способы, какими оцениваются и распространяются научные данные».
Аспези, побеседовав с группой экспертов, включавшей в себя более 25 выдающихся ученых и активистов, пришел к выводу, что в самое ближайшее время тенденция должна измениться на противоположную и обернуться против индустрии, возглавляемой Elsevier. Все больше научных библиотек, которые покупают журналы для университетов, сетовали на то, что проходивший на протяжении последних десятилетий рост цен исчерпал их бюджеты, и грозились отказаться от приносящих многомиллионные доходы и распространяемых по подписке пакетов, если Elsevier не снизит свои цены.
Государственные организации, такие как американский NIH и Немецкое научно-исследовательское сообщество (DFG), недавно взяли на себя обязательство сделать свои исследования доступными через бесплатные онлайн-журналы, и Аспези посчитал, что правительства могли бы вмешаться и гарантировать бесплатный доступ ко всем финансируемым государством исследованиям. В этом случае Elsevier и ее конкурентов застиг бы идеальный шторм: клиенты взбунтовались бы снизу, а сверху обрушилось правительственное регулирование.
В марте 2011 года Аспези опубликовал отчет, в котором рекомендовал своим клиентам продавать акции Elsevier. Несколько месяцев спустя в ходе телефонной конференции между руководством Elsevier и инвестиционными фирмами он надавил на генерального директора издательского дома Эрика Энгстрема (Erik Engstrom), указав на ухудшение отношений с библиотеками. Аспези поинтересовался, что случилось с бизнесом, если «ваши клиенты в таком отчаянии». Энгстром уклонился от ответа. В течение следующих двух недель акции Elsevier упали более чем на 20%, в результате компания потеряла один миллиард фунтов стерлингов. Проблемы, замеченные Аспези, носили глубинный и структурный характер, и он считал, что в ближайшие годы они дадут о себе знать — между тем казалось, что все уже движется в предсказанном им направлении.
Однако в течение следующего года большинство библиотек отступились и подписали контракты с Elsevier, а правительства по большей части не справились с продвижением альтернативной модели распространения научных трудов. В 2012 и 2013 годах Elsevier сообщил о более чем 40-процентной прибыли. В следующем году Аспези отозвал свою рекомендацию по продаже акций. «Он слишком прислушивался к нашим беседам и в итоге подпортил себе репутацию», — рассказал мне недавно Дэвид Проссер (David Prosser), глава научных библиотек Великобритании и авторитетный защитник реформирования издательской индустрии. Elsevier не собирался сдавать своих позиций.
Аспези — далеко не первый человек, неверно предсказавший конец издательского бума в сфере научной периодики, и едва ли последний. Трудно поверить, что то, что по существу является коммерческой монополией, функционирующей в рамках во всем остальном регулируемого, финансируемого правительством предприятия, в долгосрочной перспективе способно избежать исчезновения.
Однако издательское дело на протяжении десятилетий продолжает быть неотъемлемой частью профессиональной науки. Сегодня каждый ученый понимает, что его карьера зависит от публикаций, а профессиональный успех во многом определяется работой в самых престижных журналах. Длительная, медленная работа без какого-то конкретного направления, которую в свое время вели некоторые из наиболее влиятельных ученых 20-го века, уже не является жизнеспособным вариантом карьеры. При сегодняшней системе отец генетических последовательностей Фред Сенгер, который за два десятилетия, прошедшие между его нобелевскими премиями 1958 и 1980 года, очень мало публиковался, вполне мог бы оказаться без работы.
Даже ученые, борющиеся за реформирование, часто не ведают о корнях этой системы: о том, как в годы бума послевоенных лет предприниматели сколачивали целые состояния, забирая издательское дело из рук ученых и расширяя бизнес до ранее невообразимых масштабов. И едва ли кто-то из этих преобразователей мог сравниться своей изобретательностью с Робертом Максвеллов, который превратил научные журналы в потрясающую денежную машину, которая финансовым путем обеспечила ему возвышение в британском обществе. Максвелл сделался членом парламента, газетным магнатом, который бросил вызов Руперту Мердоку, и одной из самых известных фигур в британской жизни. Между тем большинство из нас не осознает значимость той роли, которую он на самом деле сыграл. Как бы невероятно это ни звучало, но мало кто в прошлом веке сделал больше для формирования нынешних способов управления научной деятельностью, чем Максвелл.
В 1946 году 23-летний Роберт Максвелл служил в Берлине и уже заработал себе неплохую репутацию. Хотя вырос он в бедной чешской деревне, но успел повоевать за британскую армию во время войны в составе контингента европейских эмигрантов и получить в награду военный крест и британское гражданство. После войны он служил офицером разведки в Берлине, используя свои девять языков для допроса заключенных. Максвелл был высоким и дерзким молодым человеком, успехи, которых ему удалось к тому времени добиться, его не удовлетворяли вовсе — один его тогдашний знакомый вспоминал, как он открыл ему свое самое заветное желание: «быть миллионером».
В то же время британское правительство готовило малообещающий проект, который впоследствии позволит ему осуществить свою мечту. Первоклассные британские ученые — начиная с Александра Флеминга, который открыл пенициллин, и заканчивая физиком Чарльзом Гальтоном Дарвином, внуком Чарльза Дарвина — были обеспокоены тем, что издательская отрасль всемирно признанной британской науки пребывала в самом бедственном положении. Издатели научной периодики главным образом славились своей неэффективностью и постоянным банкротством. Журналы, которые часто печатались на дешевой тонкой бумаге, расценивались научными обществами как едва ли не второсортная продукция. В британском химическом обществе наблюдалась многомесячная очередь ожидающих публикации статей, а типографские операции проводились за счет откупных Королевского общества.
Решение правительства заключалось в том, чтобы соединить почтенное британское издательство Butterworths (сегодня принадлежащее Elsevier) с известным немецким издателем Springer, чтобы опереться на опыт последнего. Таким образом,Butterworths научится получать прибыль от журналов, а британская наука будет печататься более быстрыми темпами. Максвелл уже создал свой собственный бизнес, помогая Springer переправлять научные статьи в Великобританию. Директора Butterworths, сами бывшие сотрудники британской разведки, наняли молодого Максвелла в качестве помощника управляющего компанией, а еще одного бывшего шпиона, Пола Росбауда (Paul Rosbaud), металлурга, который всю войну передавал нацистские ядерные секреты британцам через французское и голландское сопротивление — научным редактором.
Лучшего времени для такого рода начинания было не найти. Наука вот-вот должна была вступить в период беспрецедентного роста, из бессвязных любительских занятий состоятельных джентльменов превратившись в уважаемую профессию. В послевоенные годы она станет олицетворением прогресса. «Наука ждала своего часа. Ее нужно было вывести на авансцену, поскольку с ней связана большая часть наших надежд на будущее», — писал в 1945 году американский инженер и руководитель «Манхэттенского проекта» Вэнивар Буш в докладе президенту Гарри Труману. После войны правительство впервые выступило в качестве главного покровителя научных изысканий не только в военной сфере, но и через недавно созданные агентства, такие как Национальный научный фонд США, и стремительно разраставшуюся университетскую систему.
Когда в 1951 году Butterworths решил отказаться от зарождавшегося проекта, Максвелл предложил за акции Butterworths и Springer 13 тысяч фунтов стерлингов (около 420 тысяч фунтов стерлингов сегодня), что давало ему контроль над компанией. Росбауд остался на посту научного директора и назвал новое предприятие Pergamon Press, вдохновением для него послужила монета из древнегреческого города Пергамон, на которой была изображена богиня мудрости Афина. Ее-то они и взяли за основу для логотипа компании — простой линейный рисунок, метко символизирующий знание и деньги одновременно.
В обстановке прилива наличных денег и оптимизма именно Росбауд был инициатором метода, приведшего Pergamon к успеху. По мере развития науки он понял, что для новых областей исследования потребуются новые журналы. Научные общества, традиционные создатели журналов, были громоздкими институтами, которые, как правило, отличались неповоротливостью и пребывали в плену неразрешимых внутренних споров о границах их области исследования. Росбауда не связывало ни одно из этих ограничений. Все, что ему нужно было сделать — убедить какого-нибудь видного академика в том, что их конкретной области нужен новый журнал, который представлял бы ее должным образом, и поставить этого человека во главе. Так Pergamon начал продавать подписки университетским библиотекам, у которых внезапно оказалось много свободных государственных денег.
Максвелл быстро смекнул, что к чему. В 1955 году он и Росбауд участвовали в Женевской конференции по мирному использованию атомной энергии. Максвелл арендовал офис возле места проведения конференции и ходил по семинарам и официальным мероприятиям, предлагая опубликовать любые статьи, которые ученые собирались представить, и обращаясь к ним с просьбой подписать эксклюзивные контракты на редактирование журналов Pergamon. Прочие издатели были шокированы его нахальной манерой. Даан Фрэнк (Daan Frank) из издательства North Holland Publishing (сегодня принадлежащего Elsevier) позднее сетовал на то, что Максвелл вел себя «нечестно», отбирая ученых без учета конкретного содержания.
По рассказам, алчный до наживы Максвелл в итоге оттеснил Росбауда. В отличие от бывшего скромного ученого Максвелл предпочитал дорогие костюмы и зализанные назад волосы. Преобразовав свой чешский акцент в страшно претенциозный дикторский басок, он выглядел и говорил в точности как тот магнат, которым мечтал быть. В 1955 году Росбауд сказал нобелевскому лауреату по физике Невиллу Мотту, что журналы были его любимыми маленькими «овечками», а сам Максвелл — библейским королем Давидом, который забивал их и выгодно продавал. В 1956 году дуэт распался, и Росбауд покинул компанию.
К тому времени Максвелл успел освоить бизнес-модель Росбауда и переделать ее на свой лад. Научные конференции, как правило, проходили скучновато, и никто не связывал с ними больших ожиданий, но когда Максвелл в тот год вернулся на Женевскую конференцию, он арендовал дом в Колонь-Бельрив, близлежащем живописном городке на берегу озера, где развлекал гостей вечеринками с выпивкой, сигарами и прогулками на яхте. Ученым еще никогда не доводилось видеть ничего подобного. «Он всегда говорил, что мы боремся с конкурентами не за объемы продаж, но за авторов, — сказал мне Альберт Хендерсон (Albert Henderson), бывший заместитель директора Pergamon. — Наше присутствие на конференциях имеет специфическую цель — нанять редакторов для новых журналов». Бытуют истории о вечеринках на крыше гостиницы Athens Hilton, о полетах на «Конкорде» в качестве подарка, о том, как ученые совершали морские прогулки по греческим островам на зафрахтованных яхтах, чтобы обсудить там план создания своих новых журналов.
К 1959 году Pergamon издавал 40 журналов; шесть лет спустя их число выросло до 150. Таким образом Максвелл серьезно обогнал своих конкурентов. (В 1959 году соперник Pergamon, Elsevier, имел всего десять журналов на английском языке, и компании понадобилось еще десять лет, чтобы довести их число до 50.) К 1960 году Максвелл мог позволить себе разъезжать на «Роллс-ройсе» с личным шофером и перебрался сам, а также перевез издательство из Лондона в роскошную усадьбу Хедингтон Хилл Холл в Оксфорде, где также находилось британское книжное издательство Blackwell's.
Научные общества, такие как Британское общество реологии, сообразив, что к чему, даже начали за небольшую регулярную плату отдавать в распоряжение издательского дома свои журналы. Лесли Иверсен (Leslie Iversen), бывший редактор Journal of Neurochemistry, вспоминает о щедрых ужинах, которыми Максвелл ублажал их в своем поместье. «Он был весьма импозантным человеком, этот предприниматель, — говорит Иверсен. — Мы ужинали и пили хорошее вино, а под конец он представлял нам чек на несколько тысяч фунтов для общества. Таких денег мы, бедные ученые, никогда не видывали».
Максвелл настаивал на пышных названиях для журналов — в них неизменно фигурировало слово «международный». Питер Эшби (Peter Ashby), бывший вице-президент Pergamon, в беседе со мной определил это как «пиар-трюк», однако в этом также отразилось глубокое понимание того, как изменились наука и отношение к ней общества. Сотрудничество и выход научной работы на международную арену стали новой формой престижа для исследователей, и во многих случаях Максвелл успевал завладеть рынком прежде, чем кто-то осознавал, что он существует.
Когда в 1957 году Советский Союз запустил «Спутник», первый искусственный спутник Земли, западные ученые ринулись догонять российских космических разработчиков и с удивлением обнаружили, что Максвелл уже в начале того десятилетия договорился об эксклюзивном англоязычном контракте на издание журналов Российской академии наук.
«Его интересовало все подряд. Я ехал в Японию — там у него оказывался американец, управляющий офисом. Я отправлялся в Индию — там тоже кто-нибудь сидел», — рассказывает Эшби. И международные рынки могли приносить чрезвычайно высокую прибыль. Рональд Сулески (Ronald Suleski), который руководил японским офисом Pergamon в 1970-е годы, говорил мне, что японские научные общества, отчаянно пытавшиеся опубликовать свои труды на английском языке, бесплатно предоставляли Максвеллу права на научные результаты своих членов.
В письме, посвященном 40-летию Pergamon, Эйичи Кобаяши (Eiichi Kobayashi), директор Maruzen, давнего японского дистрибьютора Pergamon, вспоминал о Максвелле так: «Каждый раз, когда я с удовольствием встречаюсь с ним, мне вспоминаются слова Ф.Скотта Фитцджеральда о том, что миллионер не заурядный человек».
Научная статья, по сути, стала единственным способом систематического представления науки в мире. (Как сказал Роберт Кили (Robert Kiley), глава отдела цифровых услуг в библиотеке Wellcome Trust, второго по величине в мире частного спонсора биомедицинских исследований, «мы тратим миллиард фунтов в год, а взамен получаем статьи».) Это главный ресурс нашей наиболее уважаемой сферы специальных знаний. «Публикация — это выражение нашей работы. Хорошая идея, беседа или переписка, пусть даже речь идет о самой блестящей личности в мире… ничего не стоит, пока вы ее не опубликуете», — говорит Нил Янг из NIH. Если вы контролируете доступ к научной литературе, это по большому счету равносильно контролю над наукой.
Успех Максвелла основывался на понимании природы научных журналов, к которому другие приходили лишь спустя многие годы. В то время как его конкуренты сетовали на то, что он выхолащивает рынок, Максвелл понимал, что на самом деле рынок не знает пределов. Новый The Journal of Nuclear Energy не отнимал хлеб у сотрудников журнала Nuclear Physics конкурентного голландского издателя. Научные статьи посвящены уникальным открытиям: одна статья не может заменить другую. Если появлялся новый серьезный журнал, ученые просто просили, чтобы их университетская библиотека оформила подписку и на него тоже. Если Максвелл создал в три раза больше журналов, чем его конкуренты, он и зарабатывал в три раза больше.
Единственным потенциальным ограничением было замедление государственного финансирования, но на это мало что указывало. В 1960-е годы Кеннеди финансировал космическую программу, а в начале 1970-х годов Никсон объявил «войну с раком», в то время как британское правительство при поддержке американцев разрабатывало собственную ядерную программу. Независимо от политического климата поток государственного финансирования науки не иссякал.
На первых порах Pergamon оказался в центре ожесточенных споров о том, насколько этично позволять коммерческим интересам проникать в якобы нестяжательный и избегающий прибыли мир науки. В письме 1988 года, посвященном 40-летию Pergamon, Джон Коулес (John Coales) из Кембриджского университета отметил, что изначально многие из его друзей «считали [Максвелла] величайшим злодеем, до поры избежавшим виселицы».
Однако к концу 60-х годов коммерческие публикации считались статус-кво, а издателей рассматривали как необходимых партнеров в деле продвижения науки. Pergamon дал толчок значительному расширению области научных изданий, ускорив процесс публикаций и представив их в более стильной упаковке. Опасения ученых в связи с передачей авторских прав отступали перед удобством ведения дел с Pergamon, тем блеском, который издательство давало их работе, и перед силой личности Максвелла. Ученые, казалось, пребывали в восторге от волка, которого впустили в дом.
«Это был человек из разряда „пальца в рот не клади", но мне он все равно нравился», — говорит Денис Нобл (Denis Noble), физиолог из Оксфордского университета и редактор журнала Progress in Biophysics & Molecular Biology. Максвелл нередко приглашал Нобла на деловые встречи к себе домой. «Там часто можно было застать вечеринку, неплохой музыкальный ансамбль, между его работой и личной жизнью не существовало барьера», — говорит Нобл. Затем Максвелл начинал поочередно угрозами и обаянием подталкивать его к тому, чтобы разделить выходящий два раза в год журнал на ежемесячное или двухмесячное издание, что соответственно привело бы к увеличению абонентских платежей.
Правда, в конечном итоге Максвелл почти всегда склонялся к мнению ученых, а последние все больше ценили его покровительство. «Должен признаться, что, быстро распознав его хищнические и предпринимательские амбиции, я тем не менее проникся к нему большой симпатией», — в 1988 году писал о первых годах своего издания Артур Барретт (Arthur Barrett), тогдашний редактор журнала Vacuum. И это чувство было взаимным. Максвелл с большим трепетом относился к своей дружбе с известными учеными, к которым магнат испытывал нехарактерное для него благоговение. «Он рано понял, что ученые жизненно важны. Он готов был исполнить любое их желание. Это сводило остальных сотрудников с ума», — говорил мне Ричард Коулман (Richard Coleman), который в конце 1960-х работал над выпуском журналов в Pergamon. Когда издательство стало объектом враждебной попытки поглощения, The Guardian в статье 1973 года сообщила, что редакторы журналов грозились скорее «уйти совсем», чем работать на другого президента компании.
Максвелл преобразил издательский бизнес, между тем повседневная научная работа оставалась прежней. Ученые продолжали нести свои работы главным образом в те журналы, которые лучше всего соответствовали их исследовательской области — а Максвелл был рад опубликовать любые исследования, которые его редакторы считали в достаточной мере серьезными. Однако в середине 1970-х годов издатели начали вмешиваться в практику самой науки, вступив на путь, который впоследствии сделает ученую карьеру пленником издательской системы и подчинит направление исследований бизнес-стандартам. Один из журналов стал символом этой трансформации.
«В начале моей карьеры никто не обращал особого внимания на то, где вас публикуют, но в 1974 году все изменилось с приходом Cell, — рассказывает мне Рэнди Шекман (Randy Schekman), молекулярный биолог из Беркли и лауреат Нобелевской премии. Cell (сегодня принадлежащий Elsevier) был журналом, запущенным Массачусетским технологическим институтом для того, чтобы подчеркнуть важность новой набиравшей влияние области молекулярной биологии. Его редактором был молодой биолог по имени Бен Левин (Ben Lewin), который интенсивно, даже с каким-то литературным азартом взялся за работу. Левин ценил длинные серьезные статьи, которые давали ответы на большие вопросы, часто являлись результатом многолетних исследований, которые в свою очередь предоставляли материал для многих статей по другим направления. И, нарушая традицию, согласно которой журналы являлись пассивными инструментами передачи научной информации, он отклонял гораздо больше статей, чем публиковал.
Таким образом, он создал площадку для научных блокбастеров, и ученые начали подгонять свою работу под его условия. «Левин был умный человек. Он понимал, что ученые очень тщеславны и хотели быть членами клуба избранных; Cell был „этим самым" журналом, и вам во что бы то ни стало нужно было опубликовать там статью, — говорит Шекман. — Я и сам не избежал этого давления». В итоге он отчасти опубликовал в Cell свой нобелевский труд.
Внезапно место публикации стало играть чрезвычайно важную роль. Другие редакторы тоже решили проявить напористость в надежде повторить успех Cell. Издатели также взяли на вооружение показатель под названием «импакт-фактор», изобретенный в 1960-е годы Юджином Гарфилдом, библиотекарем и лингвистом, для приблизительного расчета того, как часто статьи определенного журнала цитируются в других статьях. Для издателей это стало способом оценивать и рекламировать научный охват своей продукции.
Журналы новой формации с их акцентом на большие результаты попали на вершину этих новых рейтингов, а ученые, опубликовавшие свои работы в журналах с высоким «импакт-фактором», в качестве награды получали работу и финансирование. Почти в одночасье в научном мире была создана новая валюта престижа. (Гарфилд позднее сравнил свое творение с «ядерной энергией… палкой о двух концах»).
Трудно переоценить влияние, которое редактор журнала теперь мог оказывать на формирование карьеры ученого и направление самой науки. «Молодые люди все время говорят мне: „Если я не опубликуюсь в CNS [общая аббревиатура для Cell / Nature / Science, самых престижных журналов по биологии], я не смогу устроиться на работу"», — рассказывает Шекман. Он сравнивает погоню за изданиями с высоким рейтингом цитируемости с системой стимулов, такой же гнилой, как банковские бонусы. «Они во многом влияют на то, куда идет наука», — говорит он.
Так наука сделалась причудливым совместным предприятием ученых и редакторов журналов, где первые все чаще стремятся совершить открытия, которые могли бы произвести впечатление на последних. Сегодня, когда у ученого есть выбор, он почти наверняка отвергнет как прозаическую работу по подтверждению или опровержению результатов предыдущих исследований, так и десятилетнюю погоню за рискованным «прорывом», отдав предпочтение золотой середине: теме, которая пользуется популярностью у редакторов и с большей вероятностью обеспечит ему регулярные публикации. «Ученых побуждают проводить исследования, которые удовлетворяют этим требованиям», — сказал биолог и лауреат Нобелевской премии Сидней Бреннер (Sydney Brenner) в интервью в 2014 года, назвав такую систему «коррумпированной».
Максвелл понял, что теперь королями науки стали журналы. Но его по-прежнему занимало главным образом расширение, у него все еще было хорошее чутье на то, куда движется наука и какие новые области исследований он может колонизировать. Ричард Чаркин (Richard Charkin), бывший генеральный директор британского издательства Macmillan, который был редактором в Pergamon в 1974 году, вспоминает, как Максвелл на редакционном собрании размахивал одностраничным докладом Ватсона и Крика о структуре ДНК и заявлял, что будущее — за наукой о жизни с множеством крошечных вопросов, каждый из которых заслуживает своего собственного издания. «Я думаю, в том году мы запустили около ста журналов, — сказал Чаркин. — О, Господи!»
У Pergamon также появилась ветвь социальных наук и психологии. Судя по целой серии журналов, название которых начиналось с «Компьютеры и», Максвелл заметил растущее значение цифровых технологий. «Этому не было конца, — говорил мне Питер Эшби. — Оксфордский политехнический институт (ныне Университет Оксфорд Брукс) открыл факультет гостиничного бизнеса с шеф-поваром. Нам нужно было выяснить, кто глава факультета, и заставить его запустить журнал. И бац — вот вам Международный журнал гостиничного менеджмента».
К концу 1970-х годов Максвеллу также приходилось иметь дело с более переполненным рынком. «В то время я работал в Oxford University Press, — рассказывал мне Чаркин. — Мы вскочили от удивления и воскликнули: „Черт возьми, эти журналы приносят приличный доход!"» Между тем в Нидерландах Elsevier начал развивать свои англоязычные журналы, поглощая внутреннюю конкуренцию через серию приобретений и расширяясь со скоростью 35 журналов в год.
Как предсказывал Максвелл, конкуренция не снизила цены. Между 1975 и 1985 годами средняя цена журнала удвоилась. The New York Times сообщала, что в 1984 году подписка на журнал Brain Research стоила две с половиной тысячи долларов; между тем в 1988 году эта сумма перевалила за пять тысяч. В том же году Гарвардская библиотека потратила на научные журналы на полмиллиона долларов больше, чем то было запланировано бюджетом.
Время от времени ученые ставили под сомнение справедливость этого чрезвычайно прибыльного бизнеса, которому они бесплатно предоставляли свои труды, однако именно университетские библиотекари первыми осознали организованную Максвеллом рыночную ловушку. Библиотекари использовали университетские средства для покупки журналов от имени ученых. Максвелл прекрасно об этом знал. «В отличие от других профессионалов ученые не так хорошо разбираются в ценах главным образом потому, что тратят не свои собственные деньги», — сказал он в интервью 1988 года своему изданию Global Business. А поскольку не было возможности обменять один журнал на другой, более дешевый, продолжал Максвелл, «вечный финансовый двигатель» продолжал работать. Библиотекари стали заложниками тысяч мелких монополий. Теперь в год выходило более миллиона научных статей, и им приходилось покупать их все, какую бы цену ни назначали издатели.
С точки зрения бизнеса, можно было говорить о полной победе Максвелла. Библиотеки стали «захваченным» рынком, а журналы неожиданно сделались посредниками научного престижа — а это означало, что ученые не могли просто взять и отказаться от них, если бы появился новый метод обмена результатами. «Не будь мы такими наивными, давно бы признали нашу истинную позицию: поняли бы, что именно мы сидим наверху солидных денежных куч, которые умные люди со всех сторон пытаются разложить по своим кучкам», — писал библиотекарь Мичиганского университета Роберт Хубек (Robert Houbeck) в экономическом журнале в 1988 году. Тремя годами ранее несмотря на то, что финансирование науки пережило свой первый за несколько десятилетий многолетний провал, Pergamon сообщил о прибыли в 47%.
К тому времени Максвелл уже оставил свою победоносную империю. Склонность к стяжательству, приведшая к успеху Pergamon, также сподвигла его на множество эффектных, но сомнительных инвестиций, в том числе в футбольные команды Oxford United и Derby County FC, телевизионные станции по всему миру, а в 1984 году — в британскую газетную группу Mirror, которой он начал уделять все больше своего времени. В 1991 году, намереваясь приобрести New York Daily News, Максвелл продал Pergamon своему тихому голландскому конкуренту Elsevier за 440 миллионов фунтов (919 миллионов сегодня).
Многие бывшие сотрудники Pergamon по отдельности признавались мне, что, по их мнению, после сделки с Elsevier для Максвелла все закончилось, потому что Pergamon был компанией, которую он действительно любил. Спустя несколько месяцев он погряз в серии скандалов из-за растущих долгов, теневой бухгалтерской практики и подрывного обвинения американского журналиста Сеймура Херша (Seymour Hersh) в том, что он якобы являлся израильским шпионом, у которого был выход на торговцев оружием.
5 ноября 1991 года Максвелла нашли в море близ его яхты на Канарских островах. Мир был шокирован, и на следующий день конкурент Mirror, таблоид Sun, поставил занимавший всех вопрос. «Он упал… Он спрыгнул?» — так гласил заголовок. (Было еще третье предположение, что его столкнули).
Эта история на протяжении нескольких месяцев удерживалась на главных полосах британской прессы, росло подозрение, что Максвелл покончил жизнь самоубийством после того, как в ходе расследования выяснилось, что он украл более 400 миллионов фунтов стерлингов из пенсионного фонда Mirror для оплаты своих долгов. (В декабре 1991 года испанский следователь сделал заключение о несчастном случае). Догадкам не было числа: в 2003 году журналисты Гордон Томас (Gordon Thomas) и Мартин Диллон (Martin Dillon) опубликовали книгу, в которой утверждалось, что Максвелла убила «Моссад», чтобы скрыть его шпионскую деятельность. В то время как Максвелла уже давно не было в живых, начатый им бизнес процветал уже в новых руках, в ближайшие десятилетия ему предстояло достигнуть новых уровней прибыли и мировой власти.
Если гений Максвелла рос вширь, то гений Elsevier переживал период консолидации. С приобретением каталога Pergamon, насчитывавшего 400 единиц, в руках компании оказалось более тысячи научных журналов, и она на тот момент считалась самым крупным научным издателем в мире.
Бывший генеральный директор Macmillan Чаркин вспоминает, как во времена слияния говорил генеральному директору Elsevier Пьеру Винкену (Pierre Vinken), что Pergamon — зрелый бизнес и Elsevier за него переплачивает. Но Винкен был полностью уверен в том, что делает. Чаркин вспоминает: «Он сказал: „Вы не представляете, насколько выгодны эти журналы с того момента, когда уже ничего не надо делать.
Когда вы создаете журнал, то тратите время на подбор хорошей редколлегии, вам приходится их обхаживать, приглашать на обеды. Потом вы выводите журнал на рынок, и ваши агенты по сбыту отправляются искать подписчиков, это медленный и трудный процесс, а вы стараетесь сделать журнал максимально качественным. Вот что происходило в Pergamon. И вот мы его покупаем и перестаем всем этим заниматься, а наличные деньги просто плывут нам в руки, сложно поверить, насколько это замечательно". Он был прав, а я ошибался».
К 1994 году, спустя три года после приобретения Pergamon, Elsevier повысил свои цены на 50%. Университеты жаловались, что их бюджеты трещат по швам — американское издательство Publishers Weekly сообщало, что библиотекари называют это «машиной конца света» для их отрасли — и впервые они начали отказываться от подписки на менее популярные журналы.
В то время поведение Elsevier казалось самоубийственным. Он навлекал на себя гнев собственных клиентов как раз тогда, когда интернет вот-вот должен был предложить им бесплатную альтернативу. В статье Forbes за 1995 год рассказывается о том, как ученые делились результатами на первых появившихся тогда веб-серверах, и спрашивается, станет ли Elsevier «первой жертвой интернета». Но как всегда издатели понимали рынок лучше, чем ученые.
В 1998 году Elsevier представил свой проект для эпохи интернета, который получил название «The Big Deal». Он предлагал электронный доступ к спецпакетам, включавшим сотни журналов одновременно: ежегодно университет должен платить установленную цену. Согласно докладу, основанному на запросах о свободном доступе к информации, счет Корнеллского университета в 2009 году составлял почти два миллиона долларов — и каждый студент или профессор мог загрузить любой журнал, который они хотели, на веб-сайте Elsevier. Университеты подписывались в массовом порядке.
Те, кто предсказывал крах Elsevier, полагали, что ученые, экспериментирующие с распространением своих трудов бесплатно онлайн, будут медленно вытеснять журналы Elsevier, заменяя их по одному за раз. В ответ Elsevier создал переключатель, который объединил тысячи маленьких монополий Максвелла в одну настолько гигантскую, что, подобно базовому ресурсу — к примеру, водо- или электроснабжению — университетам нельзя было без нее обойтись. Платишь — и научные лампочки горят, не платишь — и до четверти всей научной литературы не доступно. В руках крупнейших издателей сосредоточилась огромная власть, и прибыль Elsevier начала очередной крутой подъем, который к 2010 году привел компанию к миллиардным доходам. В 2015 году Financial Times окрестил Elsevier «бизнесом, который интернет не смог убить».
Сегодня издатели так крепко обвились вокруг различных органов научного тела, что от них уже никак не отделаешься. В докладе за 2015 год исследователь в области информатики из Монреальского университета Винсент Ларивьер (Vincent Larivière), показал, что Elsevier владеет 24% рынка научных журналов, в то время как старый партнер Максвелла Springer и его соперник Wales-Blackwell контролировали около 12% каждый. На эти три компании приходилась половина рынка. (Представитель Elsevier, знакомый с докладом, сказал мне, что, по их собственным оценкам, они публикуют только 16% научной литературы.)
«Несмотря на проповеди, которые я читаю по этой теме по всему миру, кажется, что журналы не теряют своей актуальности, скорее — напротив», — сказал мне Рэнди Шекман (Randy Schekman). Именно это влияние, а не столько прибыль, способствовало распространению системы, и это больше всего разочаровывает ученых сегодня.
Elsevier утверждает, что главная цель компании — облегчить работу ученым и другим исследователям. Представитель Elsevier отметил, что в прошлом году компания получила 1,5 миллиона рукописей и опубликовала 420 тысяч; 14 миллионов ученых доверяют Elsevier публикацию результатов своих изысканий, и 800 тысяч ученых на добровольных началах тратят свое время, чтобы помочь им с редактированием и экспертной оценкой. «Мы помогаем исследователям повышать продуктивность и эффективность их работы, — сказала мне Алисия Уайз (Alicia Wise), старший вице-президент глобальных стратегических сетей. — И тем самым приносим пользу научно-исследовательским институтам, а также спонсорам научных исследований, таким как правительства».
На вопрос, почему так много ученых критически относится к издателям журналов, Том Реллер (Tom Reller), вице-президент Elsevier по корпоративным отношениям, ответил так: «Не нам говорить о заинтересованности других. Мы смотрим на цифры [число ученых, которые доверяют Elsevier результаты своих исследований], и это свидетельствует о том, что мы хорошо справляемся со своими задачами». Отвечая на вопрос о критике в адрес бизнес-модели Elsevier, Реллер написал по электронной почте, что эти критические замечания не учитывают «все, что издатели делают с целью повысить ценность — помимо взносов, которые приносит финансирование государственного сектора». По его словам, именно за это они и взимают плату.
В некотором смысле то, что научный мир, кажется, неизбежно подчинен силе притяжения издательской отрасли, нельзя вменить в вину какому-то конкретному издателю. Когда правительства, в том числе правительства Китая и Мексики, предлагают финансовые премии за публикацию в журналах с высоким рейтингом цитируемости, они не отвечают требованиям кого-либо из издателей, но преследуют выгоды, предоставляемые чрезвычайно сложной системой, которая вынуждена сочетать утопические идеалы науки с коммерческими целями издателей, в чьих руках она находится. («Мы, ученые, мало задумываемся о воде, в которой плаваем», — сказал мне Нил Янг).
С начала 2000-х годов ученые отстаивают альтернативу подписке, носящую название «открытый доступ». Это решает проблему уравновешивания научных и коммерческих императивов путем простого удаления коммерческого элемента. На практике это обычно выливается в форму онлайн-журналов, на которые ученые вносят предоплату, чтобы покрыть затраты на редактирование, которая затем гарантирует свободный доступ к их работе всем желающим на неограниченный срок. Но несмотря на поддержку ряда крупнейших мировых финансовых агентств, в том числе Фонда Гейтса и Wellcome Trust, только около четверти научных статей находятся в свободном доступе на момент их публикации.
Идея о том, что научные исследования должны быть в свободном доступе для всех пользователей — это резкое отклонение от существующей системы, даже угроза ей — ведь она полагается на способность издателей ограничивать доступ к научной литературе, чтобы сохранять ее чрезвычайную прибыльность. В последние годы наиболее радикальная оппозиция нынешнему положению дел объединилась вокруг спорного сайта под названием Sci-Hub — своего рода Napster для науки, который позволяет каждому бесплатно скачивать научные работы. Его создатель, Александра Элбакян из Казахстана, скрывается от властей, в США ее обвиняют в хакерстве и нарушении авторских прав. Недавно Elsevier получил против нее судебный запрет на сумму 15 миллионов долларов (максимальная допустимая сумма).
Элбакян — неисправимая мечтательница. «Наука должна принадлежать ученым, а не издателям», — сказала она мне по электронной почте. В своем письме в суд она ссылается на статью 27 Всеобщей декларации прав человека ООН, в которой говорится о праве «делиться научными достижениями и пользоваться их преимуществами».
Какова бы ни была судьба Sci-Hub, похоже, неудовлетворенность нынешней системой растет. Но история показывает, что ставки против издателей научной литературы — рискованный шаг. В конце концов Максвелл еще в 1988 году предсказывал, что в будущем останется лишь горстка влиятельных издательских домов и что в цифровую эпоху они будут заниматься своим делом без затрат на печать, что приведет к почти «чистой прибыли». Это очень похоже на тот мир, в котором мы живем сегодня.